Шаркая плечом по стене, Ефим добрел до двери, толкнул ее рукой и, перешагнув за порог, упал на пол. В падении задел рукой пустые ведра, которые с грохотом разлетелись по крыльцу. Немного полежав, поднялся и прошел через двор. Затем опустился на лавку под липами. Вокруг было тихо, безлюдно, и только из шинка доносились обрывки громких слов. И стало ему одиноко и тоскливо в этом темном дворе, и страстно захотелось пойти домой, чтобы там, у домашнего очага, потолковать с отцом и братьями о будущем урожае, о своих крестьянских заботах. Все обыденное стало так мило и близко его душе – его братья, жена, семья, их разговоры.
– Эх, да что там отец да братья, – отмахнулся Ефим, печально покачав головой. – Все это враки с пьяных глаз. А доведись с ними сейчас встретиться, ни о чем не стал бы с ними говорить. Не о чем!
Ноги заплетались, и он, шаркая, плелся по темной улице. Душа запросила песни, и по всей округе понеслось:
– Из-за острова на стрежень…
– Да за что такое наказание?! – всплеснула руками Меланья, поджидавшая его у плетня.
Ефим зло ухмыльнулся:
– Как работаем – никто не видит, а как выпьем, так всякий видит, – и, шаркая лаптями по траве, поплелся спать на сеновал, в хату при отце не посмел зайти.
Тихо в доме, все спят, и только Меланье не спится. Тревожные мысли рвут ее сердце. Она стоит под образами:
– Господи наш милосердный, спаси и сохрани нас, грешных…
Молится Меланья, умоляюще смотрит на Черниговскую икону Божьей Матери и просит Царицу Небесную помочь ей и ее деткам и наставить на путь истинный мужа ее, огородить его от лихой напасти – пьянства…
Утром Анна первым делом разбудила снох. Каждой наказала, какую работу выполнять. И хотя те сами знали, чем заняться, все равно почтительно слушали и согласно кивали: порядок такой. А дом, как известно, на порядке держится да на строгости.
Загудел огонь в печи, захлопали двери, забрякал подойник, на дворе нетерпеливо замычали коровы.
Запахло квашней, закипел самовар. Дом проснулся.
Ефим в рубашке, измазанной кровью, и в грязных штанах неторопливо прошел в хату, к чему-то прислушиваясь. Босой, с багрово-синим носом на заросшем щетиной лице, он явно не желал встречи с отцом.
Он смотрел на домочадцев крошечными щелками заплывших глаз, дрожал и трезвел, сидя на топчане.
Мать Анна с Лукерьей и внучатами готовились завтракать. Здесь же кружилось с десяток мух, другие ползали по столу.
– Степа, ты лоб-то разучился крестить? – косясь на старшего внука, заворчала Анна.
Мальчик с показным усердием осенил себя крестом, желая угодить бабушке.
Чугунок постных щей быстро пустел. Младший, Андрей, жадно набивал рот, румяные его щеки раздувались от удовольствия. Ольга ела робко, Аксинья совсем не ела, отбиваясь руками от неугомонных мух.
– Жена где?! – вдруг хрипло гаркнул Ефим, и Андрей от неожиданности уронил ложку. – А ну вон из-за стола, коли жрать не хочешь! – злобно бросил он племяннику.
Лукерья вздрогнула, словно от выстрела, и с возмущением посмотрела на брата:
– Как тебе не стыдно на мальца кричать! Погляди на себя, сам-то допился, на дикого зверя похож стал.
– А что сам? Ну, выпил немножко, зря ты на меня нападаешь, сестрица.
Анна встала из-за стола и подошла к сыну. Бледная, измученная, словно после болезни, она закрывала лицо руками, стараясь сдержать слезы, и запричитала:
– В кого же ты такой уродился? Дети как дети, а ты чистый ирод. Ни отца, ни матери тебе не жалко, ни жены с детьми. Ох и устали все от твоего пьянства! Сил нет.
