Лишь только выехали из села, лошади перешли на шаг.
– Ладно! – сказал исправник, поправляя фуражку. – Я им еще покажу! Я их научу уважать власть! Ежели добром не слушают, послушаются силы. Завтра же вызову войско. Враз с бунтовщиками разберется!
– Федор Петрович, может, не надо к военным обращаться? – возразил Василий Хлам. – Лучше я сам с ними поговорю, все-таки наши казачки, родные. Вдруг стрельба начнется?
Исправник недовольно поморщился, посмотрел на Хлама злыми глазами, тяжело задышал:
– Вот оно как! Распустились твои казачки, уже и царь им не указ, и губернатор. Что ж ты сегодня с ними не разговаривал? Да они тебя и слушать не стали бы, как и меня, да и не будут.
Старшина нахмурился, поднял глаза на исправника:
– Казачки намыкались от забот и нищеты, кое-как концы с концами сводят, а тут еще и шинки в селе поставили. Вот и поднялись супротив пьянства. Жалко хлопцев.
– Да и черт с ними, сами виноваты, – скрипнув зубами, заорал исправник. – Если мы сейчас их не побьем, так и до народного гнева недалеко. Видит бог, не хотел я крови, но и бунта не потерплю! Чтоб другим неповадно было.
Долго еще толпа ликовала по поводу своей победы. Радовался и Ефим Кириенко вместе с Еремеем Крутем и Степаном Гнатюком. Следом прибежал Семен Грибов. Они сидели на траве за сельской поскотиной и распивали водку, которую под шумок утащили из шинка.
– Ну, ты на меня не серчай, – виновато проговорил Ефим, протягивая Еремею стопку. – Я в кабаке тебя тогда обидел.
Он поморщился и громко кашлянул. Угасшими глазами уставился куда-то вдаль. Там на поляне деревенские пацаны бегали, махая палками, играли в казаков-разбойников. После публичной порки он стал сильно кашлять.
Еремей молчал, соображая, чего от него хочет собутыльник.
– Эх, жизня! – с сочувствием протянул Семен.
– Ладно! – успокоил обоих Степан. – Что было, то было.
– Это точно, – быстро сообразил Еремей и согласно махнул. – Быльем поросло.
– Вот вы где! – раздался рядом голос Глафиры.
– О! И тут нашла, – недовольно проговорил Степан.
– Пошли домой, корова с пастбища вернулась, на ногу хромает.
– А что случилось-то?
– Я откуда знаю? Может, кто ударил, может, на чужой покос забрела, а может, еще что? Пошли!
– Погоди ты, присядь лучше. Пить с нами будешь?
Глафира не стала возражать:
– Глоточек можно, – и присела на помятую траву. Глянув на лежащие бутылки, выпятила пухлые губы и наморщила лоб. Ее миловидное лицо покрылось ярким румянцем: – Во дорвались до дармовщины. Люди горилку на землю вылили, а вы…
– Что добро зазря переводить, – возмутился Ефим. – Накось лучше выпей.
Глафира понюхала с недоверием жидкость в глиняном стакане, но выпила. Поморщившись, занюхала свежей сорванной травой и скривила губы:
– Даже закусить нечем.
– Нам выбирать было не с чего, – учтиво объяснил ей Ефим. – Либо пить, либо есть.
– Выбрали первое! – громко засмеялся Еремей.
– Ну, ты, Ерема, потише, – одернул его Ефим и тут же закашлялся. – А то еще кто-нибудь нагрянет.
Пили быстро.
– Степа, нам рассиживаться долго нельзя, – оживилась Глафира. – Скоро темно станет, домой идти надо.
– Не понукай, сам знаю! – огрызнулся Степан.
Еремей все глядел на Глафиру. Кожа на ее теле и лице за лето запеклась до смуглости. Губы были пухлые до неприличия. Грудь так и пыхала жаром, так и звала. Во всех ее движениях чувствовалась опьяняющая женская сила.
– Чего выставился? – сощурив глаза, вдруг спросила она, зарозовев румянцем.
