– Владимир, я вас очень прошу, давайте проще, правда. Вы же от меня не отстанете, пока я глаза на что-то не открою, так? Тогда вот – представьте, что я пятилетний пацан, а вы мне таблицу умножения на пальчиках объясняете.
– Это мы ещё с тобой тему Гун не коснулись, – отвечает.
– А надо касаться? Я знаю только ГУМ, который на Красной площади.
Он подмигивает:
– Ещё как поговорим. И не только на уровне ума, но и сердца.
– Слушайте, – я смотрю на карман его комбинезона, – а у вас ещё бутер есть? Я, всё-таки, жрать хочу. И сейчас не откажусь. Если, конечно…
– В дипломате посмотри, – бросил он.
А пока я взялся за кожаный дипломат, краем глаза видел, как он, не теряя достоинства, встал, подошёл к валяющемуся на асфальте фантику – и выбросил его в мусорку.
Бутерброд, завёрнутый в пергаментную бумагу, возлежал на отчётах, по которым я должен продать полцарства, почку – и всё равно не рассчитаюсь.
«Ладно… Перенесу свои планы на передоз на чуть попозже…» – подумал я и, распечатав бутер, впился в него зубами.
– Так вот, гуны… – начал Владимир.
– Дафте… я хоть провую…
– Самым сильным расширяющим действием… расширяющим опытом в материальном мире является саттва-гуна, которая даёт расширенное сознание, понимание и избавление от всего негативного.
Пережёванный ком еды встал поперёк горла.
Садовник протягивает откуда-то взявшуюся воду.
Зажав между колен бутылку, откручиваю крышку. Отпиваю. По подбородку льётся струйка воды. Вытираю и говорю:
– Не много ли расширения, Владимир?
– Важно привести в саттву не только свой внешний уровень, но и навести саттву изнутри, то есть отключить отпечатки из детства, убрать у себя травмы, которые хранят тамасичные энергии обиды, страха, гнева.
– Владимир, помните, как в детстве, когда ночью щёлкаешь пультом от телевизора и попадаешь на канал, в котором серая рябь и звук такой: Шшшшшш?..
Кивает.
– Вот и я, походу, сейчас на этот канал попал, уловил только про детские травмы.
Владимир поворачивает голову в мою сторону и как-то чересчур серьёзно предлагает пройтись.
Ну пройтись так пройтись… отряхиваю рубашку от крошек и встаю.
Садовник заносит руки за спину и неторопливо идёт наперерез толпе.
Кажется, он Моисей, и вода, то бишь самокатчики, велосипедисты и бегуны, расступятся перед властителем саттвы, гун и прочих непонятных слов.
Я же смотрю по сторонам и только и успеваю в припрыжку маневрировать, уклоняясь от самокатчиков.
Влево, вправо… пол-оборота, опять влево. Не проходка, а чёртово фигурное катание. А Владимир уже на той стороне машет рукой.
– Вы там без меня ГУНдеть не начинайте! – выкрикиваю я из живой толпы.
Кто-то всё-таки успевает мне отдавить ногу, и, оказавшись на другой стороне, я наклоняюсь, чтобы вытереть отпечаток чей-то лапы.
– Ты знаешь, что юмор – это защитная реакция, демонстрирующая уязвимость ЭГО?
Встаю. Выдавливаю на лице широчайшую такую маслянистую лыбу.
– Что же мне делать? Перестать острить?
– Пойдём, – говорит и ведёт по узкой тропе вглубь парка.
Я шёл сзади… скорее не шёл, а семенил, так как Владимир перемещался по парку медленно, и чтобы не врезаться в его широкую спину, приходилось периодически останавливаться.
В его походке ощущалась царственность, что ли? Как король, обходящий свои владения. Он плыл… и, судя по тому, что я видел, плыл он по направлению к цветочным клумбам.
Подобрал с земли окурок и, выпрямившись, сказал:
