Читать онлайн Николай Витинг - На пороге вечности. Воспоминания

Жили мы тогда в Брянске, вернее, на железнодорожной станции Брянск, которая далеко отстоит от самого города.

Отец, инженер-путеец, был начальником участка пути. Станция Брянск – крупный железнодорожный узел, где проходили Киевско-Воронежская и Риго-Орловская железные дороги.

Отец был художником-любителем. Альбомы Третьяковской галереи, выпуски заочной школы живописи помню с детства. Помню в этих выпусках статью о Репине, семидесятилетний юбилей которого пришелся на военные годы, а также удивившую меня своей непонятностью репродукцию с картины Кандинского.

И вот Февральская революция, которая совпала с весной. Конец зиме, бурные потоки талой воды. Конец зиме, конец самодержавию. Волнующе и радостно было у всех на душе.

Помню маленькую тетрадь, в которую мать переписывала революционные песни: «Варшавянку», «Смело, товарищи, в ногу», «Марсельезу» и др. Шились первые красные знамена. Все это волновало, было совершенно новым, неожиданным и радостным, как весенний ветер.

Почему-то врезалась в память подаренная мне серия открыток, изображавшая в виде детей отдельные тогдашние политические партии. Жаль, что они у меня не сохранились. Кто был их автором-художником, я, конечно, не помню, но сделаны они были ярко, красочно. Помню открытку: большевика и меньшевика, взявшихся за руки. Но особенно во впечатлительной детской памяти сохранилось изображение анархиста: мальчишки со спустившимся чулком, с дымящейся бомбой в руке, в черной шляпе и красном плаще. Он был очень эффектен и запомнился надолго.

Помню первые газеты с портретами Керенского, которого критически и с любопытством рассматривали родители: вот кто пришел на смену царю.

Октябрь и последующие месяцы становления советской власти в пристанционном брянском поселке проходили тревожно и драматично.

Помню впервые услышанные ненастным осенним днем отрывистые ружейные выстрелы и бегущего через наш двор пригнувшегося человека в серой солдатской шинели.

Вскоре после Октябрьской революции и установления советской власти в Брянске двумя пехотными полками был поднят мятеж. Рассказывали, что руководитель брянских большевиков вышел навстречу мятежному броневику, пытаясь остановить его, но тут же был расстрелян пулеметной очередью.

Наступили и для нашей семьи тревожные дни. Поздно вечером к нам заявилась группа мятежных солдат. Помню их хорошо, когда они стояли на кухне в грязных помятых шинелях. Обращало на себя внимание, что на некоторых из них висело по несколько винтовок. Они потребовали отдать оружие. Мы сказали, что у нас нет оружия. Помню хриплым голосом сказанную фразу: как, у начальника участка и нет оружия?!

Начался обыск.

Но тут нужно сделать некоторое отступление.

Детские воспоминания у меня связаны с обилием оружия. Даже в брянском доме у нас было две винтовки, шашка и несколько револьверов. Все это оружие я помню хорошо. Одна винтовка – берданка – большая, тяжелая, с потемневшим коричневым ложем красивого оттенка, с хорошо смазанным затвором, однозарядная. Другую почему-то называли карабин – короткая, легкая, с красивым ложем, с магазином, в который вставлялась обойма с пятью патронами. Край обоймы вставлялся в магазин, сверху сильно надо было нажать на патроны, и они, как по рельсам, соскальзывали внутрь. Хорошо помню шашку, ее сверкающее лезвие и глухой стук рукоятки, когда она вкладывалась в ножны.

Старший брат Гордиан впоследствии был одним из организаторов комсомольской организации в Брянске. В красивой деревянной шкатулке у него хранился револьвер.

Сейчас кажется странным, даже невероятным, что мы, дети, имели доступ к этому опасному оружию. Конечно, родители нам запрещали трогать весь этот арсенал, но в их отсутствие этот запрет не соблюдался.

Итак, начался обыск…

Я, тогда еще мальчик, наивно думал – почему бы ни отдать оружие, если оно есть, зачем обманывать и говорить, что его нет.

Солдаты быстро осмотрели комнату, где жили бабушка и слепой дедушка, и направились в столовую.

Чуть ли не под носом у них мама взяла шашку и поставила ее в темный угол за камином.

Ах, уж этот камин! Столько воспоминаний детства связано с ним. Но это особая тема.

Мятежные солдаты каким-то чудом не заметили маминого маневра и прошли в кабинет отца.

В кабинете стоял телефон. Один из солдат снял трубку и вызвал вокзал. Но тут случилось неожиданное. Выяснилось, что вокзал занят красными. Произошел грубый солдатский разговор, и мятежники, толкая друг друга, бросились из нашей квартиры. Мы долго еще не решались раздеться и лечь спать.

Ночью же зазвонил телефон, звонили из Москвы. Оказывается, зеленые – так именовались тогда мятежные солдаты-дезертиры – разобрали железнодорожный путь, и из Москвы потребовали восстановить путь, чтобы мог пройти красный бронепоезд для подавления мятежа.

Глаза слипались, хотелось спать, и, засыпая, я представлял, как отец где-то там ночью руководит укладкой рельсов, ожидая, что вот-вот зеленые откроют по ним огонь.

От знаменитого брянского леса сад нашего дома отделяло только шоссе. По этому дремучему лесу долго еще после подавления мятежа бродили отдельные группы зеленых. И в лес было опасно ходить.

Старший брат участвовал в задержании остатков этих групп.

Кстати, с камином детства я встретился вновь в суровом военном 1943 году, когда в качестве военного художника снова попал в дом, где я родился. Потолка в столовой не было, зияло небо, а около камина была груда щебня, поросшая травой – дом, видимо, был разрушен еще при наступлении немцев. Но камин был цел и по-прежнему Самсон, изображенный в горельефе над камином, раздирал пасть льву.

Конец 1919 года. Мы в Москве. Сюда отец был переведен в управление Курской железной дороги.

Москва была вся еще в ранах. Были видны всюду следы прошедшей бури.

Запомнились Никитские ворота, где проходили особо сильные бои: скелет многоэтажного дома и напротив него на небольшом здании на углу громадная вывеска-реклама с изображением толстого человека – «Курите папиросы «Дядя Костя». Эта реклама, сделанная, видимо, из кровельного железа, вся, как сито, была изрешечена пулями. Около памятника Гоголю у Арбатской площади – стилизованные бронзовые львы. Долго еще на них было много пробоин от пуль. Хотя памятник сменили, но и сейчас еще можно видеть на львах заплаты из металла на месте следов революционных пуль.

По-прежнему у нас, мальчишек, было много оружия. На чердаках оно попадалось часто. Брат нашел шикарный семизарядный «Штайер». Крупный, красивый, почти новый, отливавший синевой вороненной стали. У нас сохранилась фотография-натюрморт, где заснята целая груда оружия: винтовки, пистолеты, револьверы, штыки, тесаки и т. д. В лесу у станции Белокаменной мы обнаружили в яме под водой склад ручных гранат и снарядов. Даже бросали их, но они, к счастью, почему-то не взрывались. Видимо, долго пролежали в воде.

Недалеко от нас находилось здание бывшего Александровского юнкерского училища – ныне Министерство обороны. Это училище было одним из последних пунктов оборонявшихся белых. И, наконец, около музея изобразительных искусств мне выпало большое счастье – увидеть Ленина. Это был ясный солнечный день. Снова была весна. В лицо веял молодой весенний ветер. Это было в 1920 году. Мы жили тогда в Малом Знаменском переулке. Теперь это улица Карла Маркса и Фридриха Энгельса. К этому переулку примыкает задняя сторона музея изобразительных искусств. В палисаднике музея валялись громадные бронзовые крылья орлов, снятых с памятника Александру III. Здесь мы играли в казаков-разбойников, в войну, в другие вековечные игры. В полых крыльях поверженных орлов было удобно прятаться.

Под Каменным мостом очень мелко. С камня на камень можно перейти Москва-реку. Можно зайти в громадную трубу-тоннель, по которой в Москву-реку впадает Неглинка. Но далеко по Неглинке не пройдешь – жутко. А сама эта Неглинка – слабенький ручеек в 10—15 сантиметров глубины, грязный, вонючий.

В Александровском саду густая трава. Красноармейцы поручают нам, мальчишкам, пасти там лошадей, купать их в Москве-реке.

Александровский сад – у стен Кремля. А для нас, ребят, Кремль – это Ленин. Великий вождь революции… и так близко. Воображение ребят было захвачено этим чрезвычайно. Мы узнавали безошибочно знаменитый роллс-ройс. Его гудок отличали от всех других.

И вот самый знаменательный день. Помню – поздней я уже установил, что это было 1 мая 1920 года – мы выбегаем с Малого Знаменского переулка на Антипьевский (теперь улица маршала Шапошникова) и замечаем: у бокового входа музея стоит заветный ленинский роллс-ройс. Конечно же – к этой машине. Никакой охраны. Можно даже стать на подножку машины, можно нажать резиновую грушу гудка.

Но вот появляется в дверях сам Ленин в сопровождении нескольких человек. Они о чем-то оживленно и, как мне показалось, весело разговаривают.

Ленин сел в машину, ласково посмотрел на нас и улыбнулся.

Воспоминания детства и без того бывают ярче и отчетливее, чем все последующие. А здесь еще такое. Не знаю, была ли уже тогда во мне заложена необходимая художнику зрительная память или подсознательно я понимал значительность события, но лицо Ленина, весь его облик запечатлелся в моей памяти с предельной силой. У него, видимо, было хорошее настроение, лицо как бы светилось изнутри. Не помню, был ли тогда солнечный день, но осталось ощущение обилия всепроникающего весеннего света. Одно короткое мгновение запечатлелось в моей памяти, как внезапно остановившийся кинокадр. Цвет лица, сощуренные в лукавой улыбке глаза и почему-то присутствие голубого света, должно быть, по контрасту к лицу. Возможно, благодаря этой встрече с Лениным, все его портреты впоследствии мне казались недостаточно выразительными.

Ленин в тот знаменательный для меня день приезжал на выставку проектов к памятнику Освобожденному Труду, развернутую в музее. Жаль, что мне тогда было всего 10 лет и я не понимал смысла происходящего. А происходящее имело прямое отношение к теме «Ленин и изобразительное искусство», поскольку касалось посещения Лениным художественной выставки. К сожалению, и сама выставка совершенно не отложилась в моей памяти. Встреча с Лениным, да еще в такой близости – в 2—3 шагах, заслонила все остальное.