На самом краю - страница 5

– Но у меня ни денег, ни документов, ничего. Вот, слава богу, хоть пальто местное раздобыл.

– Это уже твое дело. – Старик развел руками, – Скажи, а тебя не удивляет, что ты вообще оказался здесь, и беседуешь с человеком, который в курсе твоих дел, и что ты не остался на ночь на морозе?

– Действительно, странно. А кто вы? – согласился Андрей.

– Я, – старик многозначительно улыбнулся, – такой же, как и ты – ушелец. Дело в том, что всякий ушелец создает вокруг себя некий ореол, силу, вроде магнитной. Оно настолько мощное, что два ушельца непременно встречаются. Как два намагниченных шара. Рано или поздно, но встречаются. С одной стороны – это неплохо. Один другого может сориентировать по месту и вообще ввести в курс дела, так сказать. Но, с другой стороны, когда ушельцев два и больше, это становится заметным для непосвященных. Они начинают беспричинно нервничать, беспокоиться. Обращаются к врачу или даже в милицию. А мне, знаешь ли, реклама не требуется. Так что, будь добр, найди себе другую берлогу. А вопросы возникнут – я тебе телефон оставлю, или письмо пришлешь. Лады?

– Кто такие кочевники? – спросил Андрей, откашлявшись.

– Кочевники – это такие кланы ушельцев. Они существуют во многих реальностях. Помогают друг другу. Но суть их идеологии состоит в том, что нельзя существовать в одной реальности долго.

– Почему? – удивился Андрей.

– Я не знаю. – старик поморщился, – Я с ними никогда не общался. Я попал в эту реальность, как и ты, случайно, и мне претит всякое движение. Я домосед. Раздобыл документы, стал работать, смирился со своим положением.

– Скажите, а я не могу попасть в реальность, где мне, скажем, пять лет?

– Нет. Ты вообще не можешь попасть в реальность, где ты уже есть. Это также невозможно и абсурдно, как пытаться в некую точку засунуть еще одну. Понимаешь?

– Вы физик? – спросил Андрей спокойно.

– Ну… – старик сделал странное движение пальцами, – В некотором роде.

– Вы знаете кого-нибудь из кочевников?

– Знаю. Только я с ними не контактирую. Не люблю я их… Да и боюсь, наверное.

– Почему? – удивился Андрей.

– Не знаю, не знаю… Хотя… – старик пожевал губами, – Может, действительно тебя с ними свести?

– А как?

– Я подумаю, —сказал старик и царственно махнул рукой, – Ступай теперь.

Старик открыл дверь и шепотом сказал: «Меня зовут Дмитрий Петрович». И уже громко добавил: «Спасибо тебе! Экая молодежь нынче грамотная! Пришел, увидел, починил, понимаешь… С такими и коммунизм построим!»

– Не за что, – выдавил из себя Андрей.

Он вошел в комнату Шуры. За окном уже совсем стемнело, и снег по-прежнему неторопливо кружился, рождая ватную тишину. Андрей отметил, что справа была разложена и застелена раскладушка, и кроме того, вокруг нее была выставлена японская ширма – старенькая и изрядно обшарпанная, как и вся мебель в комнате, но все еще не лишенная красоты и изящества. Шура лежала на кровати, завёрнутая в халат и читала какой-то журнал. На Андрея она не взглянула, хотя и в этом отсутствии взгляда чувствовалась некая напряжённость.

Андрей моча зашел за ширму, разделся, и скрипнув пружинами, улегся и вскоре заснул.

***

Утро, судя по всему, уже наступило. Протерев глаза, Андрей перевернулся с боку на бок и, затем, снова скрипнув визгливыми пружинами старенькой раскладушки, перевернулся на спину. Затем он открыл глаза окончательно. Было часов восемь, судя по сероватому свету, падающему из окна. Спать уже совсем не хотелось. Он сел, снова заставив пружины издать тихий визг, и положил голову на руки. Шура, по-видимому, уже ушла на работу. В комнате, и вообще в квартире, было очень тихо, и лишь кухонные ходики тикали, размахивая жестяным маятником туда-сюда. Андрей встал, сунув ноги в ветхие комнатные тапки, надел джинсы и свитер, и вышел в коридор. В комнате старика было также тихо. Он прошел на кухню и посмотрел, чего бы можно было съесть. Один холодильник был заперт на ключ, а другой был почти пуст, и лишь в крохотной морозилке лежало что-то маленькое и заиндевелое. «Дрожжи, наверное», – подумал Андрей. Он поискал хлебницу, открыл и достал полукруглую краюху еще не совсем очерствевшего темного хлеба.