– Что делаешь?
– Да… вот…
– Хм. Тебе чтобы не делать, лишь бы ничего не делать?
– Почему?!?!
– Да… так. Лучше бы… А это, – так, дурацкое дело нехитрое.
Даже если чужой путь чудится легче и глаже, иди своим, ибо, хотя тебе кажется иначе, но многие завидуют не собственной участи в ответ. Так и шагай им достойно, не трать жизни на осуждение, злобу иль зависть. Слишком дорого время. Чересчур малО оно.
У каждой судьбы своя печаль. К примеру, тот сапожник, который извечно бос, это не от того эдак, что он неумел. Обрыдло ему всё.
Вид обуви, истёртой по причине дурных ног, дорог и характеров говорят ему об человеке больше, нежели тот способен соврать про себя сам. Сапожник замечает несмытую с подошв землю, и не брезгая ею, счищает косым вострым ножом, как клинком. И не скажет про то ничего и никому, сожмёт покрепче, добела, губами мелкие гвоздики, и стукнет по набойке замахнувшись чуть сильнее.
Не ускользнут от сапожника и затёртые зубным порошком или ваксой заломы, неумелый шов, либо клякса неподходящего обуви клея, усмехнётся по-доброму, да прихватит сбоку лишку для верности, наложит латку, и не пустяшную, с выдумкой.
– Ой… да мне ж только на один ботинок…
– Ну, как же, вы ж не клоун, ходить в разных!
– Сколько я вам должна?
– Уплочено!
– Ну я серьёзно. Неудобно.
– У вас что, лишние?
– Нет, но вы старались…
– Улыбнитесь и мы в расчёте!
– Спасибо вам большое!!!
– Носите на здоровье!
Дурацкое дело нехитрое. Так можно сказать о чём угодно. Про то, что тебе не по нраву. Или не по силам? Что, кстати, куда как вернее иногда.
Иван Иванович был домосед. Но не из тех, которые сидят сиднем в халате поверх исподнего и не выходят из комнат, и не из тех, которым чуждо всё округ и которые не озабоченные ничем, топят жирок собственной праздности. Жизнь Иван Иваныча была полна занятий простых, но разнообразных и не примечательных на взгляд со стороны, а может быть даже вовсе обременяющих человека мыслящего, коим считал себя любой, постоявший подле газового фонаря в городском саду или на железнодорожной платформе, в ожидании паровоза, дабы отправится на дачу – в избу, сданную ему крестьянином на лето. (Тому-то всё одно, то пасти, то косить, то ворошить, то сгребать – не до посиделок в дому, не до безделья.)
Людей Иван Иванович видел нечасто, но при случае всякий раз заговаривал сам, словно бы проверяя – не разучился ли ещё вести непринуждённую беседу. Мало кто отважился отказать Иван Иванычу в «поговорить», а после ещё долго хвастал знакомым о том, что именно его не чурался дикий сосед, так, без лишних церемоний, величали Иван Иваныча в местном обществе.
По чести, Иван Иванович был столь недурён собой, что любое обременённое дочерьми семейство охотно заполучило бы его в зятья. Но ежели по совести, отцам было боязно спровадить любую из дочек в тёмный омут натуры дикого соседа. Хотя, кажется, ни в чём предосудительном, кроме затворничества, тот замечен не был.
Встречали его и за косьбой и на базаре, не гнушался он столярничать, не бегал от работы в саду, мог подпеть в терцию и подыграть на фортепьянах «с листа», а то брался за перо, и не выходя ни к ужину, ни к обеду, подолгу марал бумагу, стоя за конторкой в кабинете, под одобрительное биение о темноту пламени свечи, что не жалея жизни, пускала себя на самотёк.
