Чуть что – встрепенутся, понапрасну не рискнут, но осядут придорожной пылью к ногам, едва заметят расположение к себе.
– Гули-гули…
– Так голубей призывают, а не воробьёв!
– А их как звать?
– Не знаю.
– Ну, так и я не знаю! Вот и кличу, как умею!
– И идут?
– Да сами поглядите, даже с туфли и то подбирают! Смелые!
– Голодные…
За то ли ночь платила полушку луны, чтобы подглядеть за воробушками? Ей бы забыть, словно страшный сон, как дрожат они неприкаянные под открытым небом у неё на виду, бродят по чужим крышам, просятся на постой, и не сговорившись с хозяевами, скользят, срываясь вниз, скребутся до карниза… И нет до того дела ни-ко-му.
Вот-с… Перевалило за середину ноября, и божьи коровки вежливо, но настойчиво напоминают о себе с краю кухонного стола, требуют сладкого чаю, и поменьше! Щедрость губительна для их размеров. Держаться на плаву – не самое лучшее уменье этих милых жучков. И покуда божьи коровки, устроившись в круг, каждая у своего края блюдца, чинно услаждают себя и окружающих, над кормушкой за окном ссорятся воробьи. Бьют друг друга крылами по плечам, конаются, чей черёд клевать. Синицы тем временем, пользуясь склочным характером соседей, спокойно, уступая одна другой, закусывают.
Обнаружив кормушку пустой, всплеснув крыльями, синицы скромно, одним только глазком заглядывают в окошко. Озабоченные не в шутку, трогательные, преисполненные неподдельного участия, приникают они грудью к стеклу, стараясь понять, не случилось ли чего. Тогда как воробьи таранят окно слёту, будто вызывая его на бой и вызывающе, дерзко, требовательно и многократно стучат по стеклу, используя незабвенную азбуку Морзе24, недвусмысленно задавая один и тот же вопрос, надеясь на сообразительность окружающих:
– И?! – явственно слышатся два коротких удара25. И не раз.
Но даже уличённые в корыстолюбии, воробьи не впадают в уныние, не открещиваются от своего намерения поживиться, и более того, принимаются сыпать щедро прописными истинами, как просыпают они налево-направо крошки:
– Всем надо жить, в первую очередь думать о себе, сам не позаботишься, никто о тебе не порадеет… – подобную этому самотную26чушь воробьи могут исторгать без счёту чужого времени. Хотя сама по себе чушь – то собь другого, не родное, чужое. Да тороваты27на чужой карман воробьи, лишь об своём пекутся. От того-то и гонят их прочь, хотя и привечают немало затем…
Я был милым, ладным ребёнком, и хотя мать любила не за это, а просто так, как всякая мать жалеет своё дитя, но одевала она меня как куклу: сатиновые блестящие шаровары с резинками понизу касались кожаных сандалий, рубашка – косоворотка застёгивалась у шеи на пуговки, голову прикрывала тюбетейка.
В годы моего детства многие ребята ходили точно в таких же, но на моих белокурых кудряшках татарская ермолка28смотрелась как-то особенно, с наивным шиком, из-за которого иной сосед не мог удержаться, чтобы не назвать меня то ли в шутку, то ли всерьёз ангелочком, потрепав при этом за мягкую нежную щёку.
По причине этой моей привлекательности, соседские барышни заладили проверять мной своих кавалеров на добропорядочность и благонадёжность.
– Тёть Маш, дадите мне своего Кольку?
– А чего? – спрашивала мать.
– Да парня хочу на вшивость проверить.
– Как это?
– Скажу, что сынок мой.
– Не обидишь?
– Да нет, что вы, ни в коем разе!
– Ну, тогда иди. Куда поведёшь-то?
