Чуть мимо стула не присел,
Ильич с портрета от дверей:
«Иди, учитель, в мавзолей».
Затем смотрю я на портрет,
И думаю: в ночной момент,
Уж лучше б вор тебя украл,
Тогда б ты нас не доставал.
Сто лет исполнилось тебе,
Ты не даёшь родной стране,
Нести свой благоверный Крест,
Звезды Иисуса яркий свет.
Твой прах земля не принимает,
Душа твоя в аду пылает,
Опять учитель, взгляд косой,
А надо мной парит Святой.
«Зачем ты лезешь к юбиляру,
Нашёл бы ты другого в пару,
Ильич не стерпит, не простит,
Дамоклов меч уже висит».
«Дамоклов меч мне не преграда,
Смотреть на храм одна отрада,
И в свой столетний юбилей,
Ильич, как и тогда, злодей.
Ты все бубнишь про мавзолей,
Про кладбище своих вождей,
А мне милее воск свечей,
На Пасху всех наших церквей.
Да, он любил стравить народ,
А сам, как тряпка, в огород,
Сидит и смотрит за кустами,
Как разбираемся мы с вами.
Теперь Ильич наш покраснел,
Да, лучше б, чёрт, ты побелел,
Творил ты красный беспредел,
Со стороны на всё смотрел.
Ты лучше вспомни тот рассвет,
Когда потух царей всех свет,
Затем невинные тела,
Вы добивали до утра.
А утром вывезли их в лес,
Облили кислотой в до вес,
В сердца детей штыки вонзали,
И в шахту вниз тела бросали.
Ты вспомни золото церквей,
Что продано за сто рублей,
Ты весь церковный капитал,
За революцию отдал.
В деревни пьяный продотряд,
Красных карателей наряд,
В руках портреты Ильича,
Страшней его нет палача».
«Ты что, малой, опять понёс? —
Учитель задаёт вопрос, —
Все мы встречаем юбилей
Советской родины своей.
Ильич советы те создал,
Заветы всем нам написал,
Ячейки в партии открыл,
Всех несогласных посадил.
Для страха пущего в Сибирь
Детей дворян всех пригласил,
Пусть поднимают Магадан,
Молиться едут в Валаам».
«Детей дворян в Сибирь возили,
Самих дворян всех застрелили,
Не нужно портить красный цвет,
Им всем от Ленина привет.
А что он сделал со столицей,
Москвой, всех городов царицей?
Был белокаменный музей,
А стал кровавый Колизей.
Все улицы назвал в честь сброда,
Он вспомнил каждого урода,
Он дал им псевдоимена,
Теперь Москва посрамлена.
Мой дед любил на колеснице
По Поварской, да вдоль Мясницкой,
На Самотёк заехать в храм,
Затем к Смирнову в ресторан.
На Знаменке и на Волхонке,
Стоят красивые избёнки,
В Зарядье просто красота,
Вот вам старинная Москва.
Хитровка, Мытный и Кривой,
Все эти улицы со мной,
Обжорный, Свешников, Земской,
Блестят невиданной красой.
Родился я в Грауэрмана,
Ждала меня там моя мама,
В Москве родился на Арбате,
Теперь учусь здесь, в интернате».
Сидит весь класс заворожённый,
Слегка задумчивый, смущённый,
Ильич отнял у нас урок,
За классной дверью вновь звонок.
Все дети снова дружно встали,
На горло галстуки вязали,
Все хором крикнули «привет»,
Лежит в комоде амулет.
Учитель говорит мне от портрета:
«Пойми, что нехорошая примета,
В столетний юбилей вождя хулить,
А может в церковь нам сходить?».
«В молитве может только Бог простить,
Вам не мешало б церковь посетить,
Вы только не берите с ним портрет,
Анафема на нём, церквей запрет».
Ильич: «Анафему с нас сняли,
Сто лет в аду мы полыхали,
Меня с собою ты возьми,
Святой водою осени».
Я этим двум опять в ответ:
«Анафема – церквей запрет,
Во-первых, нужно вам креститься,
Затем пред миром повиниться.
Просить прощений всех Святых,
Просить у всех своих родных,
Пересмотреть земной свой путь,
Царей семью в Москву вернуть.
А тело ваше в мавзолее,
Сто лет лежит, никак не преет,
Не преданно оно земле,
Отсюда больно и душе.
Что б тело в землю схоронить,
