– Он хочет утащить меня?
– Енисей – очень сильная река. Он может утащить любого. Ты должна это знать и всегда быть осторожной, особенно когда меня нет рядом. Но сейчас не бойся, детка. Я с тобой и не позволю ему.
Саша вздрогнула, когда Миша накинул ей на плечи свою джинсовку. И только тогда почувствовала, что с реки дует пронизывающий, совсем не летний ветерок, а она уже чёрт знает сколько времени стоит в одной позе.
На горизонте в сизой дымке виднелись сопки, по обоим берегам, тоже подёрнутые смогом, тянулись к небу новенькие высотки, по мосту, минуя пролёты один за другим, неслись автомобили.
– Я не верю, что отец мог так поступить. Бросить любимую девушку после слов какой-то шаманки? Полный бред. Он был самым добрым, самым заботливым человеком из всех, кого я знала.
– Каждый имеет право на ошибку. И твой отец тоже. Он ведь не был каким-то там суперменом, – сказал Миша и грустно усмехнулся.
– Ты не понимаешь! Он бы всю жизнь мучился чувством вины! Но он никогда не рассказывал мне об этом, даже не заикался. Я бы знала, если бы эта история действительно произошла в его жизни.
– Саш, это когда случилось? Лет за двадцать до твоего рождения? Зачем ему рассказывать тебе такое? Я бы своей дочери никогда в таком не признался.
– У тебя нет дочери. Нет такой дочери, как я. Ты не можешь знать.
– Прости, я знаю, что ты единственная и неповторимая, но всё же. Как бы жестоко это ни звучало, не стоит боготворить отца.
Саша резко развернулась.
– Я одного понять не могу. Почему, ради чего он бросил Галю? Что за дебильное пророчество ни о чём? Разве оно того стоило?
Миша отвернулся от ветра и ответил вопросом на вопрос:
– Останься он с Галей, ты бы не родилась на свет, разве не так?
[1] Цитата из книги Бориса Вронского «Тропой Кулика», Москва, «Мысль», 1984 г.
Апрель 1927 года. Тунгусская тайга
Подброшенное в огонь полешко быстро занялось и, выпустив вверх сноп быстрых игривых искр, запылало ровно и жарко. В чуме было тепло, а снаружи весна сражалась с зимой. То одна одерживала верх, то другая. Ещё вчера из-за метели не видно было дальше соседнего дерева, а сегодня солнце жарило так, что снег покрылся блестящей гладкой корочкой, и сырость начала проникать во все щели, лезть за шиворот, заставляя ёжиться и плотнее кутаться в хэгилмэ[1] из оленьей шкуры.
Надана поправила закопчённый до черноты чайник, подвешенный на треноге над очагом. Сейчас уже быстро закипит. Дед Юргин ждал горячего отвара из сушёной чаги и листьев брусники, прежде чем приступить к варёному мясу. Как только он насытится, поест и она.
– Завтра идём в Ванавару, дочь. Надо успеть до распутицы, – сказал он, принимая из её рук дымящуюся металлическую кружку и щуря от предвкушения узкие старые глаза.
Надана была его внучкой, но дед всегда обращался к ней только так: «дочь». Её мать умерла родами, а через семь лет от хвори, которая забрала к предкам так много тунгусов, что чумы с мёртвыми до сих пор стояли в тайге, ушёл отец. У девочки не осталось никого, кроме деда. Он растил её, учил ухаживать за оленями, ездить верхом, готовить еду, охотиться, лечить травами и делать всё то, что умел сам. Без женского пригляда Надана выросла диковатой, упёртой, смелой и совсем не приспособленной к жизни среди людей, потому что большую часть времени они с дедом и десятком оленей кочевали с одного пастбища на другое, жили в тайге, лишь иногда заглядывая в факторию, чтобы пополнить запасы соли, чая, муки.
