– У меня просьба, Найс. Проследите, чтоб здесь всегда были свежие цветы. И не забывайте зажигать светильник.
– Вид у Вас…
– Я знаю. – Невесело ухмыльнулся он одной щекой. – Скоро лететь. У Аринды племянник мой родился. Хотелось бы посмотреть на малыша. Я еще вчера этому радовался и хотел попасть к ней в гости. А сегодня не хочу. Совсем никуда не хочу отсюда выходить. Я абсолютно точно знаю, что если поднимусь из кресла, то уже не сяду в него больше никогда. Шигила была права, как всегда. Но я неправильно ее понял, и, дурак, еще на что-то надеялся. И завидовал Алланту, и боялся за него. А выходит, зря.
– О чем Вы?
– Потом поймете. Только, пожалуйста, не забывайте зажигать светильник. Вы сами поймете, что я был прав. И сами будете молиться перед ее портретом. О, Небо, если бы Надежда с Аллантом прилетели в отпуск чуть раньше! Хоть бы еще раз только увидеть ее!
Он посмотрел на часы и тяжело поднялся. И медленно пошел к двери. Уже взявшись за ручку, оглянулся:
– А, может быть, все правильно, Найс? Может быть, все так и должно… Только обидно немного…
И он ушел. А через четыре часа сообщили о гибели лайнера.
Он знал, что погибнет. Чувствовал. И все равно полетел…
Надежда проснулась рано. Едва только начал брезжить рассвет. Она тихо выскользнула из-под одеяла, чтоб не разбудить Алланта. И так же тихо, на цыпочках прошла к шкафу, достала неизменную форму Патрульного. Хотела незаметно выскользнуть в коридор, не получилось. Оказалось, Бернет не спал и резко вскочил при ее появлении.
– Рэлла Надежда!
– Не буди Кадава, если он еще спит. Я только покататься на Бади.
Но Бернет на выходе все равно успел сунуть в дверь голову:
– Альгида! Кадав! Быстрее!
– Своевольничаешь? – полушутя, спросила Надежда у телохранителя.
– Нечего им спать, работать надо.
С момента храмовых торжеств прошло больше двух недель, а покататься еще не удалось ни разу. Туманная тишина утреннего сада располагала к приступу неожиданной сентиментальности. А Надежда всегда считала, что это чувство присуще исключительно старым светским дамам. Нужно было Алланта разбудить, вместе проехать по просыпающимся лугам, а потом в озеро, купаться. Отвлечься ненадолго.
Вот сейчас она откроет дверь, и терпковато пахнет хрунтами и душистым сладковатым букетом прессованного сена.
Но сразу, только порог переступила, ей в ноги повалился хрунтер и, чуть отставая от него, незнакомая заплаканная женщина.
– О, Божественная Посланница! Умоляю, спасите моего сына! Врач сказал, что он умрет. Но он еще так мал! Он еще только жить начинает… Спасите его, умоляю! – и все порывался целовать ее ботинки мокрые от росы. Надежда невольно попятилась и только потом спросила:
– Где мальчик?
– Здесь, – заторопился хрунтер. – Жена ночью принесла его. Он простудился, и врач сказал, что все бесполезно, что он обречен. Я уже хотел утром просить Праки Найса, об аудиенции, а Вы сами!… я и не думал, что Вы придете сегодня.
В крайнем слева пустом стойле, на сенных брикетах, покрытых полосатой красно- синей штопаной подстилкой, разметался в жару мальчик от силы лет трех от роду.
Надежда, присев на край импровизированной постели, с минуту смотрела на него. Сочувственно слушала, как дыхание вырывается из тщедушной груди с натуженным свистом, сквозь порытые темной, потресканной коркой полураскрытые губы. Похоже, врач был прав. Ребенок с трудом балансировал на грани небытия. Надежда протянула руку, проводя ладонью по его влажному горячему лбу. И скомандовала, не оборачиваясь:
