Невысокая, полноватая женщина на несколько секунд остолбенела, с трудом осознавая происходящее. И когда до нее, наконец, дошло, рухнула Надежде в ноги. Та невольно попятилась, почувствовав, что прижимает Бернета к двери.
– Мама! – Кадав поднял женщину и потащил под руку из прихожей. Одновременно оглядываясь, пригласил гостей: проходите, пожалуйста, не стойте там.
И уже матери, почти на ухо:
– Мама, ради Защитницы, успокойся! Нам нужны полотенца, желательно новые, если есть. И что-нибудь из твоей одежды – Альгиду временно переодеть.
Он осторожно подтолкнул мать к шкафу и, стремительно повернувшись, за руку выдернул из продавленного кресла закаменевшую от испуга и неожиданности сестренку. Кадав наклонился к ее уху и торопливо шепнул:
– Марш в спальню, и не высовывайся ради всего святого, будто тебя совсем нет. – Он суетливо поправил накидку на кресле: Рэлла Надежда, садитесь!
Выхватил из рук подоспевшей матери полотенце:
– Вот. Вам нужно волосы вытереть…, – голос телохранителя требовательно взвился: Альгида!
– Ничего, я сама. – Остановила его Надежда.
Белое полотенце, вероятно, бережно хранимое в глубине шкафа, слежалось на сгибах до желтых полос. Неистребимый резкий запах плесени бросился в нос, едва она поднесла полотенце к лицу. Но это было, скорее всего, лучшее в доме полотенце, и Надежда, не подавая виду, ожесточенно терла меж ладонями волосы, пытаясь хоть немного высушить их, и одновременно оглядывала комнату. На некоторое время она осталась одна: Альгида с матерью Кадава удалились в соседнюю комнату переодеваться, телохранители зачем-то остались в прихожей.
Мрачноватое полуподвальное помещение освещалось двумя горизонтально расположенными узкими окнами почти под самым, довольно высоким потолком, покрытым пестрыми разводами вечной сырости. По углам эти разводы, сливаясь, превращались в сплошную, ничем не истребимую черноту. Слева от входа комнату перегораживала темно-серая плотная, до самого потолка занавесь, сшитая из многочисленных узких полос, образуя нечто вроде кухни.
По занавеси, скрашивая ее изначальную убогость, вразброс были пришпилены крупные пестрые цветы, сшитые из лоскутков. Из мебели в комнате были высокий глухой шкаф с кирпичами вместо ножек, два покрытых лоскутными покрывалами больших дощатых ящика вдоль стен, два же разнотипных продавленных кресла, широкий, выскобленный до желтизны обеденный стол и две скамейки около него.
Да еще, явно отбирая у хозяев часть света, у самого окна висел на проволоке в старой проржавевшей кастрюльке тщедушный цветок с узкими бледно-зелеными листьями. На полу пластиковое покрытие когда-то видимо коричневое, а теперь вытертое, почти белесое, особенно в местах, где часто ходят. По швам оно потрескалось, показывая крошащийся цемент основания. Надежда глянула себе под ноги. С мокрой обуви натекла приличная лужа.
– Еще дополнительная забота хозяйке, – успела подумать она, приподнимая ступни на носочки, и тут же услышала, что Кадав, судя по всему, с кем-то говоривший по инфокому, возмущенно и почти испуганно воскликнул:
– Да вы что! Я же серьезно! Какие шутки? Вы что, совсем не понимаете? Действительно, код 02.
Надежда, ступая на носочках, чтобы меньше наследить, вышла в прихожую.
Кадав, донельзя растерянный, сжимал в руке микрофон старенького, даже без экрана, инфокома. Бернет, не зная, чем ему помочь, бестолково топтался рядом.
