Наши лучшие дни - страница 17

– Появилось одно обстоятельство, а именно Южная Америка, – продолжала Венди.

Ну конечно, ну разумеется. Нечто вроде Южной Америки, ни больше ни меньше, и должно было появиться. Потому что ее сестра и нормальность – вещи несовместимые. Потому что Вайолет не дозволено понежиться после обеда с младшеньким в объятиях, ибо Венди настроена на очередной сеанс манипулирования.

Вайолет стала гладить сына по спинке – ритмично, словно соблюдая некий ритуал. Так малыши сами себя убаюкивают, раскачиваясь взад-вперед. Так легче вникать в слова сестры.

Здание факультета поведенческой психологии представляло собой лабиринт. План, висевший на первом этаже, был с виду вроде человеческого генома, а у тех, кто приближался к зданию с улицы, неизменно возникал эффект Гензеля и/или Гретель – очень уж здание смахивало на пряничный домик. Попав внутрь, студенты бродили ошалело, дивились отсутствию окон, нелогичной нумерации аудиторий, затерянности туалетов. Терялись сами. Но только не Мэрилин Коннолли – она, напротив, наконец-то себя нашла, ну почти. Шел второй семестр. Мэрилин жила не в кампусе Иллинойсского университета, она каждый вечер возвращалась домой, на Фэйр-Окс, делалась тихоней – дочкой вдового отца, но днем была вольна заниматься чем угодно.

На факультете Мэрилин быстро освоилась, узнала ходы-выходы. Открыла для себя один конкретный лестничный пролет, что вел к вечно запертому кабинету между вторым и третьим этажами. Ступени даже через несколько слоев одежды пронизывали холодом (готовый ревматизм, если регулярно укладываться), акустика – будто в соборе. В аудиторию, к своим, Мэрилин входила с высоко поднятой головой. Впервые в жизни она не скрытничала, впервые в жизни была популярна. Преподаватели смеялись ее шуткам, новые подружки шептались с ней во время лекций. Она вдруг стала интересна окружающим, ее оценили не за способность держаться на плаву в период домашних кризисов, когда отец перебирал с джином, и не за умение утюжить мужские сорочки со стоячими воротничками, но за острый ум. А еще (в закоулках здания-лабиринта) за красивое тело.

А происходило все как раз на лестнице. Эти парни – новые знакомые – смотрели на Мэрилин как на взрослую, самостоятельную, на что угодно способную. От их взглядов было и жутковато, и в то же время весело. Нравилась ей и физиологическая часть программы – нетривиальные обстоятельства места, бетонные ступени под спиной. Заполнение тягостной пустоты, которое ощущаешь, сомкнувши ноги на торсе очередного филолога; его губы на шее, на сосках. Всезнайка Дин МакГиллис, большой поклонник Джойса, без намеков на терпение или снисхождение учил Мэрилин тонкостям орального секса. И это казалось правильным, и нечего было стыдиться своей жажды. Ибо Мэрилин всего лишь наверстывала. Ибо слишком долго была лишена физического тепла (мать умерла, отец, раздавленный горем, не позволял дочери дружить, вообще контактировать с мальчиками). Слишком долго она существовала без этого – без эмоций, похожих на любовь, без телесного жара, без искрящего скольжения по грудям и бедрам ладоней, которые не являлись ее собственными, – так кто запретит ей, кто осудит за интенсивное компенсирование? Только справедливым казалось, что Мэрилин наконец-то имеет богатый выбор всегда готовых сокурсников.

Осложнение нарисовалось в марте. С виду и на осложнение-то не тянуло – очочки, плащик. Мэрилин ждала помощника преподавателя по теории личности, когда этот человек вошел в здание-геном. Помощников преподавателя было трое, но ни с одним из них Мэрилин до сих пор не встречалась. Различала их по почерку и цвету используемых чернил – все они оставляли замечания на полях, когда просматривали рефераты. Мысленно Мэрилин называла их Неразборчивый Синий Шарик, Карандаш-С-Упором-Влево и Нахрапистая Красноперка. Этот последний вызывал у нее особую неприязнь, ибо порой рвал бумагу своими краткими, но экспрессивными комментариями. Мэрилин уставилась на субъекта в очках. Поза напряженная, видно, что стесняется, вроде как извиняется за свой высокий – больше метра восемьдесят – рост. Худощавый, а плечи широкие; это красиво. Кто же он – кто из троих? Каким почерком пишет ей замечания на полях?