«Значит, прав оказался мерзавец Свидригайлов10? Потусторонний мир он так себе и представлял – закоптелая деревенская банька с пауками по углам».
Пауков Новосильцева не рассмотрела. Но обнаружила, что лежит на широкой лавке, на мягком тюфяке. Укрыта лёгким шерстяным одеялом, похоже, домотканым – ярким, в большую черно-красную клетку, вроде шотландского пледа.
Справа приставлена трехногая табуретка. На ней аккуратно сложена её юбка цвета хаки, френч и нижняя сорочка. Все чистое и безупречно выглаженное – явно чугунным утюгом, а не крестьянским деревянным рубелем. Даже её английская фуражка с козырьком, широким, как навес, здесь же. Из-под фуражки выглядывает никелированная рукоятка браунинга. И её деньги двумя стопками: «сибирки», их побольше, и маленькая царских «петенек» и «катенек». Рядом холщовая колбаска с империалами. Новосильцева с усилием вытащила из-под одеяла руку и потрогала – да, она, не тронута. Никто не соблазнился.
Снова заорала курица – теперь высокомерно и самодовольно: снеслась, наверное.
Новосильцева ощупала себя – тело никуда не делось. Только его стало вроде бы меньше, и сильно выпирают берцовые кости.
– Сколько же я тут лежу? – спросила себя Новосильцева. – И раз уж банька не свидригайловская, значит, и я ещё живая, никуда не перенеслась. И не испарилась.
Она с трудом выпрямилась и села. Вздохнула два раза, опустила босые ноги на деревянный пол – гладкий, словно шёлковый, видно, песком начищен. Встала и…
Чёрный потолок навалился, уплыло в сторону банное оконце. Тело прошибло горячим потом, и Новосильцева, лихорадочно дыша от слабости и страха, упала на лавку.
Когда темень отошла от глаз и сердце освободилось от страха смерти, она тихо позвала:
– Эй, хозяева… Слышит меня кто?
Но это ей только показалось, что она позвала. Голос словно заржавел, вместо слов удалось вытолкнуть из груди бессильный хрип. Она подождала, пока наберёт ещё немного сил, с трудом откашлялась:
– Хозяева! Есть кто?
Получился мышиный писк, но всё же получился.
Скрипнули половицы в предбаннике, загремела жестяная шайка. В дверь громко постучали.
– Барышня! А, барышня! Ты звала? – услышала Новосильцева несмелый юношеский голос. – Как ты там? Взойти-от можно?
– Можно, – снова откашлялась Новосильцева и продолжила уже почти нормальным голосом. – Да, я звала, заходите, пожалуйста.
Звякнув, поднялась щеколда. Низкая дверь приоткрылась, просунулась сначала голова, русая, стриженная в скобку. Потом показался крестьянский парень лет восемнадцати – в светлых холщовых портах, босой, в выгоревшей полотняной рубашке.
– Я взойду? – спросил и переступил порог.
Оба молчали, рассматривая друг друга. Новосильцева отметила необычно яркие синие глаза парня – даже в полутьме видно.
Наконец парень заговорил чуть смущённо:
– А я за лошадью шедши, слышу – голос будто подался, нут-ка гляну. Уж который день спишь.
– И сколько же я проспала?
– Да, считай, с неделю, – оживился парень. – Маманя тебя маком поила, так хвороба легче уходит. Ну, значит, надо маманьке сказать. «Пора, грит, барышне оклематься, а то как бы хуже не стало». Не стало, знат?
– Мне хорошо. Будто только родилась, – улыбнулась Новосильцева.
Парень хмыкнул, довольный:
– Была чуть не помёрла. Хорошо, папаня успел привезти. Маманька у нас знахарка. Да ты не бойся, не ведьма, просто травы знает, всех в округе лечит. С молитвою.
– Как же я могу бояться? – возразила Новосильцева. – Своей спасительницы? А кто хозяин?
