Побежали мы снова. А Генка в санях сидел, и суком над головой размахивал. Может грелся, может нас от волков охранял, или страх свой прогонял. Но только никакие волки на нас не напали. И мы бодрой рысцой прямо к автобусной остановке выбежали. А там как раз автобус стоял. Остановка у леса конечная, водитель там часто отдыхал, пассажиров дожидался.
Окна автобуса светились. В нём было уютно, тепло и никаких волков.
– Быстрее! – заорал Генка. – Автобус уйдёт же сейчас!
Но у нас сил тащить его не было. Последние кончились. Мы с рыси на шаг перешли. Вдруг чувствуем, легче тащить стало! Оказывается, Генка с санок вскочил, и бегом к автобусу. Ну, мы с санками за ним! Только запрыгнули в заднюю дверь – автобус закрыл её и поехал. В нём и вправду тепло и уютно было. Кроме нас и водителя в автобусе никого! Сели мы потеснее, чтобы согреться.
– Генка! Ты же идти не мог, ног не чувствовал! – удивился Серёжка. – Как же ты до автобуса добежал?
– А ты видел, как я бежал? – выпалил Генка. – Я же на прямых ногах бежал. Не сгибаются совсем! Я их вообще не чувствую!
Через пять минут в тёплом автобусе Генка уже забыл и про страхи свои, и про то, что недавно умирающим прикидывался. Он развалился на сиденье и истории смешные стал рассказывать. Ещё бы – это не он нас, а мы его по лесу волокли! Он и не устал совсем. Хотели мы с Тараканычем Генке бока намять за то, что он нас тащить его заставил, но потом не стали – пожалели его. Может, и вправду он подумал, что помрёт – от страха это бывает, а теперь всё прошло. И мы решили простить Генку. Он хоть и трусоват, но с ним не скучно.
На даче был пруд. Старый, большой, заросший тиной. Он остался от трёх прудов, которые когда-то вырыли монахи монастыря, чтобы разводить рыбу. После революции пруды у монахов отняли, дамбы взорвали все, кроме одного пруда, который отдали колхозу. Колхоз начал разводить в нём уток, но это оказалось не прибыльным – сторожа, которые должны были этих уток охранять, меняли их на водку по самому невыгодному для колхоза курсу, и дело это быстро прогорело.
В пруду было очень много карасей, которых ловили и местные мужики бреднем, и мы, нам было лет 11—12, металлической сеткой от забора. Делалось это так – сетку метра четыре длинной двое держали натянутой недалеко от берега, а двое с берега бежали к ней, шумя и стуча палками по воде, загоняя карасей. Когда они начинали биться о сетку, её резко поднимали, и вытаскивали блестящих серебристых рыб.
После рыбалки мы садились на лугу, вываливали пойманную рыбу на траву и делили по-братски – каждый брал по очереди по рыбине, начиная с самых больших и до самых маленьких. На каждого приходилось много – по полведра на ловца. Нас было двое – брат Дима и я, и мы приносили домой ведро карасей каждый день.
Вечером ходили на пруд с удочками, и добавляли ещё несколько десятков карасей. На даче караси были везде – в холодильнике, в тазах, сушились на верёвках, плавали в огромной бочке, их раздавали соседям, жарили десятками, скармливали коту, который уже есть рыбу не мог, но не мог и отказаться от неё, и грустно ходил по дорожкам с карасём в зубах. Когда уже и соседи не брали даровых карасей, нам запрещали их ловить в течение нескольких дней. Однако, отказаться от любимого занятия невозможно, и мы опять шли на пруд, просто карасей выпускали. Однако запрет есть запрет. Контролировать его было легко – по мокрым трусам. Надо было обязательно до обеда успеть высушить их. Поэтому мы сидели на берегу на солнышке в одних штанах, сушили трусы.
