Не-ординарный человек: психология искусства - страница 2

Средневековое искусство вообще часто проводило сакрализацию изучаемых предметов или ситуаций, а также занималась выносом аспектов внутренних конфликтов личности за ее пределы и даже их персонификацией. Средневековая провансальская поэзия интересна с точки зрения психологии искусства хотя бы фактом разделения на «светлую» и «темную» поэзию. Однако, речь вовсе не о привычной дихотомии «добро» – «зло»: «темная» поэзия позволяла себе сложную форму и обращалась к кругу избранных, «светлая» поэзия была обращена ко всем и, как следствие, была вынуждена идти по пути упрощения формы. «Темный» автор словно бы изначально не верит в способность быть понятым каждым, о чем поговорим позднее. При этом ни одна из этих категорий не оставалась замкнутой, открытые приемы свободно перетекали из одного типа в другой.

Эпоха развития архетипизации породила множество не просто талантливых, но гениальных авторов. Николай Гоголь создал не просто пейзажное описание, он архетипизировал Невский проспект Санкт-Петербурга. При этом в «Вечерах на хуторе близ Диканьки» Гоголь создает даже псевдомиф для пущего разгула архетипов. Лев Толстой в поздней повести «Хаджи Мурат» акцентируется на тщетности попыток главного героя воссоединиться с семьей (семья выступает также синонимом внутренней цельности героя, внутренней гармонии) перед ликом войны. Чем большие функции социум возлагает на государство, тем более безжалостной машиной оно становится. Толстой показывает, как легко способна государственность, это порождение социума, перемолоть человека чувствующего, наделенного эмпатией. Задокументированная им реакция общества на живого-и-сильного Хаджи Мурата и поправшего-закон-и-мертвого Хаджи Мурата удручает и предвосхищает эксперименты Стэнли Милграма и Мартина Селигмана («выученная жестокость») и др.

Прежде чем переходить к описанию следующего плана-периода, стоит напомнить, что мировое искусство (и литература в частности) занимается изучением социума, даже если, на первый взгляд, все представляется жизнеописанием гипотетически оторванного от социума героя. Тем и хорошо, и плохо искусство одновременно, что оно рвется описывать социум в целом даже через призму «маленького человека», а то и попросту героя подчеркнуто асоциального, которому достаточно сложно сопереживать, не обладая эмпатией в достаточной степени.

Искусство все в большей степени служит своеобразным индикатором уровня эмпатии у читателя. Читателю с низким уровнем эмпатии в произведениях искусства достается все меньшая область для понимания. Таким образом, читателю остается либо развивать в себе способность к эмпатии, либо никак не коррелировать со значительной частью создаваемых произведений искусства.

Итак, искусство ХХ века подвело итоги завершившемуся периоду развития архепитизации. Программная лекция символиста Константина Бальмонта «Поэзия как волшебство» (1915) вторгается называнием в сферу приемов первооснов формы. Речь, конечно же, о звукописи, которая как прием существовала и ранее, но не подвергалась анализу с точки зрения теории литературы. То, что искусство начала ХХ века напряженно искало новые средства выразительности на ином уровне, нежели сюжетность или даже архетип, высказывали литературоведы Александр Потебня и Виктор Шкловский. Первый говорил о потере изначальной образности слова («забвение внутренней формы»), тогда как Шкловский отмечал уже потерю целых ситуаций в литературных произведениях и даже потерю самих литературных произведений за счет «автоматизации языка». (Ранее мы уже говорили о феномене семантического насыщения в контексте искусства). Поиск средств выразительности на уровне первооснов формы виделся очевидным способом оказания большего эмоционального воздействия на зрителя.