Не парься: как быть стоиком во времена хаоса - страница 8

Смерть подруги задела меня куда сильней, чем собственная встреча с бедой. В те дни я впервые ощутила, что мироздание – не благая сила и не вечный дом, что оно больше похоже на компьютерную игру, где персонажи гибнут один за другим, а игра все длится. Или на шахматную партию, где фигуры вокруг тебя постепенно исчезают с доски, и вот наконец приходит и твой черед… Да и земля, пожалуй, не круглая, а все-таки плоская: человек может подойти к краю и свалиться. Он ускользнет, а ты не поймаешь (да что там, даже не заметишь, что он падает!) и не вернешь. Какая жуткая необратимость! Моя подруга ушла навсегда.

Хоронили ее по католическому обряду. Священник сказал, что все мы встретимся в раю, но я давно уже в это не верила. Сомнения и надежда тем вечером увязались за мной в паб. Я слишком много выпила, и злость потоком хлынула наружу, а сорвать ее можно было разве что на ближайшей урне.

Я принялась изо всех сил пинать железную урну. В туфлях на высоком каблуке получалось плохо. Я вопила: «Сдохни, сдохни, сдохни!» – пока откуда-то из-за угла не появились две женщины в полицейской форме и не велели мне прекратить.

– Вы перебрали шардоне, – сказала одна из них. Это прозвучало укоризненно и до жути прозаично. Шардоне? Мои страдания – невыносимые, возвышенные, достойные пера Шекспира – посторонний глаз расценил как чудачества женщины, которая выпила слишком много белого вина.

В обоих случаях – когда я пострадала сама и когда потеряла подругу – моя реакция на смерть была мгновенной, инстинктивной, даже первобытной. В ней не было ни малейших примесей извне. Мои чувства не разбавлялись, не окрашивались, не смягчались доводами логики, религии, философии. Они шли из самой глубины сердца и казались древними, общечеловеческими. Как же могут люди это выносить: снова и снова видеть смерть совсем близко?

Мы все рано или поздно это переживаем – первую, сокрушительную смерть друга или родственника – и вдруг понимаем, что сами тоже не будем жить вечно. И тогда в сознании происходит сдвиг: как будто нам открыли страшную тайну, которую обязательно должен узнать каждый.

Нет ничего более ошеломительного – и более естественного, – чем осознать, что и мы, и все, кого мы любим, смертны.

Но почему же первая смерть как будто приоткрывает завесу великой тайны?

Быть может, дело в том, что мы слишком оторвались от реальности. Наше общество любит притворяться, что мы никогда не заболеем, не состаримся, не умрем. Истинная тайна заключается не в том, что мы смертны, а в том, что наша культура изо всех сил старается этого не замечать.

Наша культура и вся наша эпоха живет алгоритмом вечной молодости, бесконечным потоком образов в социальных сетях, где царит и восхваляется обыденное, сиюминутное, мелкое, поверхностное: сенсация, шок, мем. Я люблю наши времена – они по крайней мере не скучны, – но бесконечная погоня за свежим контентом, постоянное обновление страницы в поисках горячих новостей не всегда полезны. Из-за них наша культура стала чересчур инфантильной, чтобы осознать смерть.

Эта неспособность поглядеть в лицо смерти (да и жизни тоже) ощущается всюду. В нашем обществе не осталось ритуалов, слов и правил, которые помогают пережить горе. На экранах мы все время видим смерть и насилие, но если в дом приходит настоящая беда, настоящая смерть, мы не находим ни механизмов, ни обрядов, ни поэтических формул, чтобы ее осмыслить. В качестве наглядного примера можно вспомнить реакцию президента США Дональда Трампа на пандемию коронавируса. Когда тысячи американцев стали умирать от болезни, он сказал: «Если б можно было вернуть нашу прежнюю жизнь! У нас была прекрасная, цветущая экономика и не было смерти». В этих словах звучала наивная растерянность: смерть-то, оказывается, существует! И разве не все мы тогда думали о том же?