Не по нотам: Великие оперы, доказавшие, что неудача – это начало успеха - страница 2

Можно представить, насколько напряженной была работа! Посреди гостиной установили большой круглый стол, за которым сидели Россини и шесть-семь театральных переписчиков. Он с невероятной скоростью заполнял нотами лист за листом и, даже не перечитывая, передавал помощникам, которые тут же писали оркестровые партии. Любопытно, что за свой кропотливый труд композитор получит весьма скромное вознаграждение – всего 400 римских скудо (почти всем артистам, выступавшим на премьере оперы, полагался гонорар в два-три раза больше).

Но… что же и когда пошло не так?

Несчастья начали преследовать оперу за две недели до премьеры. Шестого февраля 1816 года Сфорца-Чезарини скоропостижно скончался от осложнений после простуды, которую по иронии судьбы подхватил в собственном театре, где постоянно жаловался на жуткий холод. А накануне утром он как раз посетил первую репетицию «Севильского цирюльника»…

Это событие потрясло весь театр, ведь импресарио было всего 44 года, хоть он и выглядел старше своих лет. И все же предаваться долгой скорби было некогда: до премьеры, которую теперь надо провести достойно хотя бы ради бедствующей вдовы и сирот, оставалось совсем ничего. Едва ли кто-то мог предположить, что смерть директора театра окажется предвестником одного из самых сенсационных оперных провалов в истории.

В день икс, 20 февраля 1816 года, с самого начала все пошло не по плану. Дирижировавший в тот вечер Россини предстал перед зрителями в коротком испанском пиджаке (который позже французы станут именовать «фигаро») орехового цвета с золотыми пуговицами. Экстравагантный костюм был подарком к премьере от неаполитанского импресарио Доменико Барбайи, с которым Россини связывало давнее сотрудничество. В зале тут же послышались первые насмешки. Разве пристало композитору появляться в столь нелепом виде, какую музыку он может написать? Неудивительно, что при таком настрое римская публика, как отмечал Стендаль, «нашла начало оперы скучным и значительно уступающим творению Паизиелло».

Затем граф Альмавива забыл настроить гитару для исполнения испанской серенады в первом акте (тенор Мануэль Гарсиа уговорил Россини разрешить ему сыграть ее под свой аккомпанемент) и начал проделывать эту операцию на глазах у публики; вдобавок ко всему лопнула струна, и ее пришлось заменять прямо на сцене. После такой долгой прелюдии Гарсиа удостоился лишь бесцеремонных смешков и негодующего ропота в зале: зрителей совсем не впечатлило его равнодушное исполнение любовной ариетты (небольшой арии) под окнами возлюбленной. Неудивительно, что слова вышедшей на балкон Розины «Продолжай, о дорогой, продолжай так» вызвали только свист и брань. Когда же на сцене появился Дзамбони с другой гитарой в руках, в зале раздался смех и знаменитую каватину (небольшую и, как правило, выходную арию, знакомящую зрителя с героем) Фигаро и его дуэт с Альмавивой даже не стали слушать.

Бас Дзенобио Витарелли, имевший репутацию человека с «дурным глазом» (недаром Россини умолял импресарио не звать его в постановку!) и в тот вечер выступавший в роли дона Базилио, споткнулся о люк на сцене, сильно поранил лицо и чуть не сломал нос. Арию «La calunnia» ему пришлось петь, придерживая платок у окровавленного лица.

Прекрасное исполнение Ригетти-Джорджи арии Розины в первом действии, казалось, на миг вернуло благосклонность публики, но все надежды рухнули, когда в финале акта в зале начали раздаваться смех и свистки. С галерки кто-то принялся кричать петушиным голосом, а на сидевшего за клавесином Россини посыпались насмешки и оскорбления: «Вот они – похороны герцога Чезарини!»