Но, может быть, ошибается? Или иные люда в иных краях? Вот и оглядится, размыслит, обсудит эти вопросы с ЭнТэ.
Все в путешествии поначалу складывалось хорошо. Поезд на станцию Голендры прибыл точно по расписанию, а в конторе дилижансов, где он записался как студент Яковлев – не любил называть свою фамилию, приказчики и конторщики, самые охочие к юмору люди на Руси, чудовищно искажали ее, – сидеть тоже долго не пришлось.
Мария, жена Степана, уже ждала его, отвела комнатку с видом на яблоневый сад, сообщила домашний распорядок: завтрак в восемь, обед в три, ужин в семь. Мария оказалась женщина энергическая – там и тут с раннего утра слышался ее требовательный голос. В доме заканчивался ремонт. Плотники и столяры начинали работу на рассвете, и Кибальчич тоже поднимался рано, шел прогуляться по лесу, купался в Соби, а затем в ожидании завтрака принимался читать. Книг с собой привез довольно, почти весь чемодан занимали книги. Пробовал познакомиться с кем-либо из людей поместья и ближе всего сошелся с Василием Притулой, бессрочно-отпускным солдатом, работавшим у брата поденно. Было солдату около тридцати, глядел смело, говорил дерзко – это и привлекло Кибальчича. «Тоже доктором будете?» – спросил однажды. «Да». – «Правильно, – одобрил, энергично тряхнул головой. – Поп никогда поместье не купит». – «Мне поместье не надо», – улыбнулся Кибальчич. «Потому что молодой. А как под сорок кинет…» – «Да и денег нет». – «Денег?.. Деньги у доктора всегда будут».
Был Притула небольшого роста, коренастый, крепкий, с хитрым взглядом маленьких, очень внимательных глаз.
С этого дня и кланялись, а если Кибальчич останавливался, тотчас подходили другие крестьяне, что работали в поместье. Больше всего интересовал их анатомический театр академии. «Так и лежат покойнички? А вы их ножиками? Ай-яй-яй… Откуда ж они берутся? И что – басурмане или православные? А может, солдатики?. .» Переглядывались, усмехались, кто постарше крестились коротко.
Неделю проработал с ними на флигеле – с топором, пилой: оказались недовольны, поняли, как надсмотрщика. А если начинал говорить о том, что волновало петербургские сходки, – о безземелии, темноте, несправедливости, бедности, – переглядывались совсем уж загадочно. Дескать, многого хочешь, барин. Жить можно.
Пробовал сблизиться с денщиками брата, работавшими в имении, поваром Емельяном Беспальченко и конюхом Гришкой Иващенко – эти и вовсе держались настороженно, сохраняя на лицах один только вопрос: «Что надо, барин?..»
Однажды, во время утреннего купания в Соби, к нему подошел местный священник, отец Наркисс Олтаржевский, пригласил в гости – искал компаньона своему сыну, в тот год закончившему Киевский университет. Однако Олтаржевский-младший оказался замкнутым или высокомерным, посмеивался в реденькие усы, слушая, как старательно плетет отец разговор о русском государстве и церкви, и своего мнения не выказывал. Впрочем, несколько дней спустя явился к Кибальчичу, полистал книги, взял «Судебную медицину», а через день вернул – неинтересно.
В общем, приятельства не получалось ни с кем, и уже через две недели он с радостью уехал бы к отцу в Короп, если бы не слово, данное ЭнТэ. Договоренность была на июнь, и с первого июля Кибальчич считал себя свободным. С нетерпением ждал этого дня. Уложил чемодан, со всеми, кого знал, простился.
Но в последний день месяца, вечером 30-го дня, ЭнТэ явился…
