Она дёрнула Сашку за ухо и улыбнулась:
– Мститель мелкий!
Сашка вывернул голову и спросил:
– А чего ты не сказала, что я дома?
Мать сделала большие глаза.
– Не сказала? У меня сын-то ты или Илюха? Кто ж своих сдаёт! Дописывай уроки, обормот, и на кухню. До вечера из дому ни шагу, – мать потрепала его по голове.
И ушла, а Сашка, почёсывая затылок, улыбался во весь рот:
– Придётся дурака этого не трогать. Козёл он, конечно, но раз обещал… Свои – сила.
Дядька мой двоюродный, Прохор, – дальнобойщик. В гости заглядывает редко. Жаль. Рассказчик отменный. Хоть и циник. В чём я его зачастую укоряю.
Мы поужинали и устроились на лоджии. Подальше от женских ушей. Развалились в креслах, расставили шахматы. Летний вечер выдался не жарким, не поздним и располагал к безделью. А заодно к беседе. Да и припасённый заранее коньячок оказался очень кстати. Наливали понемногу в гранёные стаканы, двигали фигуры и болтали.
Может быть располагала ленивая обстановка, может случайность, не помню как, но я завёл разговор о детстве. О счастливой и беззаботной поре, которая проходит мгновенно, а вспоминается всю жизнь.
Прохор, особенно если под шафе, размышляет по любому поводу с ехидцей и кривой улыбочкой. Но тут вдруг нахмурился и задумчиво произнёс:
– Понимаешь, какая штука, прежде чем детству уйти, оно должно случиться.
Я не принял его слова всерьёз:
– Да у всех случается. Только у него, у детства, год за три. Представь, старенькое-престаренькое, потрёпанное бывает у мальчишки уже лет в семь, и заявляет: «Усё, родимый, ухожу от тебя». А тот ему: «Куда?!» Детство роняет скупую слезу, сморкается в застиранный платок и вздыхает: «Куда-куда! На пенсию».
Дядька репризу не оценил. И в лице не изменился.
– Говном оно бывает, это детство, – поднял стакан, посмотрел сквозь него на свет и повторил: – Говном.
– Ну, ты циник! – ухватился я за старые упрёки. – Детство – это ж святое.
– Кому как. Это ты, вон, в городе родился, да вовремя, а я…
– А чего ты? И у тебя детство было. И в песочнице небось сиживал, и в салочки гонялся. Нет?
Прохор опустил стакан и прищурился. Странно как-то посмотрел, грустно усмехаясь.
– Было и у меня. Хочешь знать, куда делось?
– Ну. Если не секрет.
– Да не секрет, – он протянул руку со стаканом, и мы чокнулись.
Выпили. Дядька сложил руки на груди и, разглядывая шахматные фигуры, начал рассказывать. Но таким голосом, что я невольно насторожился. Необычно как-то заговорил, глухо.
– Я, ты же знаешь, деревенский. Ту ещё пору застал, послевоенную, бедовую. Ни пожрать, ни выспаться. Времена лихие были. По одному не ходили, дрались чаще, чем почёсывались, а жрачку добывали по соседским огородам – не слямзил, свободен. Какие уж там, в жопу, песочницы! Летом, ясное дело, пропадали целыми днями на улице. А я салага был ещё…
Он вытряхнул из пачки папиросу, помял неторопливо, сунул в рот. Чиркнул спичкой и кивнул:
– Будешь?
– Потом. Рассказывай.
– Я ребят сейчас уже плохо помню, а вот собаку… За нами всё собака увязывалась. Жучка. Звали так. Рыжая – огонь! – кудлатая. Её любили. Смешнючая: огромная голова, ноги кривые, язык лопатой и хвост – помело. А ласковая! Погладишь – не отвяжется. И старушка. Наверно, по-собачьи, по-своему, – как я сейчас. Морда седая-седая.
Бегала медленно, но никогда не отставала. Мы на речку купаться, следом топчется, в лапту гонять за деревню, тоже там. Притащится, – плохо уже ходила – ляжет и смотрит. Тявкнет лениво, если чиж рядом пролетит и рада.
