«Деда! – кричу, – не надо. Не надо! Не убивай. Она отлежится. Сама убежит. Пусть убежит!»
Кричу и плачу. А он меня только из кабины вытолкнул и буркнул: «Вяжи». И всё.
Жучку на руках к дереву унёс. Худая как смерть, а и я не велик. Дотащил. А она лижет мне руку. Тихонько так… лижет. И урчит. Как кот, ей богу. Не скулила, ничего. Молча всё. Только руку лизнула ещё. Откуда ей знать? Не понимает ведь. Положил, оглянулся – там дед с берданкой.
А собака села на землю и больше на меня не взглянула. Словно глаза закрыла. Там уж ничего не помню. И сам стою, оцепенел будто.
Дед орёт: «Уйди за машину!»
И этот крик его полыхнул во мне будто молнией. Обжёг. С головы до пят прошибло. Я больше вообще ничего не соображал. Только внутри всё, как сгорело. И слёзы, слёзы покатились со щёк. Откуда во мне столько – чёрт его знает, а тогда кроме этого крика дедовского и слёз ничего не осталось.
Сорвался и побежал.
Не к машине. Ничего видеть не хотел! Несся прямиком в деревню. Со всей силы. Даже не знаю, дышал ли.
И выстрела не слышал.
Наверно я в тот день вот так и убежал от своего… детства.
Такое дело, брат. Я тогда и знать не знал, что оно вообще существует и не догадывался, что так скоро с ним распрощаюсь. А куда ушло? А никуда. В том лесу, за падью, под деревом этим чёртовым и осталось. А я убежал. Только Жучкины глаза в памяти. Это оно ими на меня всю жизнь и смотрит.
Мы долго молчали.
– Прости, Прохор, я не знал, – и зачем-то буркнул: – Жучка, она ведь чужая была, не ваша.
Он ответил резко, но как-то потерянно:
– А не знаю с тех пор… Не знаю, кто наш, кто нет. Да и бывают ли они вообще, свои-то?
Тут я сказать ничего не решился.
– Да, ладно, – дядька разлил остаток коньяка. – Забудь. Подумаешь, детство! Ушло и ушло.
Я взял стакан.
– Нет, – было так горько, что плакать хотелось. – Не забуду.
Дед Емельян проснулся рано. И поначалу даже томительность в себе почуял. Ленивость, что ли. Встал, хлебнул бражки – полегчало. А скоро и бодрость в душе появилась, веселье молодецкое. Давненько, однако, такого не случалось.
Видно, лето на дворе. Из дому уж чёрте сколько не выходил. А тут как раз и соль кончилась, и спичек в хате – полкоробка. Ну, дед бородёнку-то пригладил, натянул рубаху, лапти повязал, кушачок. И, как бы, к окошку задом повернулся, а передом, стало быть, – к печке.
Притопнул легонько и молвил:
По щучьему веленью,
По моему хотенью
Вези меня в лавку торговую.
И на тебе! Печь тут же вздрогнула, копоть чёрную выдохнула, приподнялась и… пошла. Дед едва-едва успел наверх вскарабкаться.
А та… через огород, забор смяла и на дорогу. Из трубы дым, из поддувала искры. Всё честь по чести. Приосанился Емеля, едет, гордо по сторонам поглядывает.
Вот и город. А кругом – ох ты, батюшки! – ничего ж знакомого. Сплошь палаты каменные, крыши черепичные да заборы высоченные. В палатах окна, окна, окна… сплошь хрусталь. И надписи невиданные, заморские. А в небе и вовсе – птица летит… железная.
«Лихо! – дивится дед, – ужель времена так поменялись? Или указ какой вышел? А может басурманин лихой в наших краях разбойничает?»
Не успел в толк взять, что происходит, как, глядь, – посреди дороги молодец добрый стоит. В кольчуге кожаной, ремнём с золотой пряжкой подпоясан и в шлеме, что белее снега. А в руке дубина полосатая. И он, молодец этот, дубиной своей приветливо так машет. Остановись, мол.
