Эта Жучка была соседская. Но дома почти не жила. Её там не привечали. Так себе семейка – пьяньчуги. А ко мне привыкла. Я её даже подкармливал чем мог.
И как-то к осени, видно, время пришло собаке. Редко появлялась. Исхудала. На старости сбрендила – хозяйку за руку тяпнула. Ну, случайно, что с неё взять. А та, зверюга, её палкой отметелила. Жучка кое-как ноги унесла и у нас под сарай забилась. Глубоко залезла. Под пол. Вроде бы и ладно, да только час её пробил – три дня прошло, она всё там. Я, дурак, возьми, да расскажи о ней деду.
Ну, он как про это узнал, взбеленился, решил, что, если собака под сараем сдохнет, – к беде большой. Нельзя! Сам хотел вытащить, но Жучка оказалась жива – зарычала и его тоже чуть не цапнула. Тут мне досталось. Привечал, мол, засранец. Теперь выгоняй.
Я полез смотреть. Шептал тихо-тихо, помню: «Жука! Жука! Это я, я»! А ведь страшно ж до чёртиков – вдруг искусает. Но она меня не тронула. Дала погладить.
Так вот только и подпустила. Весь день под сараем ползал, воды налил, лежал с ней, гладил. Глаза закроет – будто спит. Но вытащить себя не дает – опять рычит. Я ж солобон был – боялся. И жалко до слёз. Просидел с ней, почти до темноты, вылез, смотрю – соседка, хозяйка Жучкина, чего-то с дедом моим шепчутся.
Кто-то и ей разболтал, видно. О чём разговор, не расслышал, а когда ушла, спросил.
Дед опять насупился:
– Подохнет твоя Жучка под сараем. На кой? Завтра увезу. Утром достанешь. Понял?
– А куда повезёшь? Она же больная.
– Не твоё дело. Знаю, куда.
Больше ничего не сказал.
На утро дед за машиной ушёл, а мне наказал собаку вынимать. Я час, наверное, её гладил да уговаривал. Она седой нос свой мне в ладони суёт и урчит, будто кошка, представляешь. Нос горячий, как уголёк. А мне ведь жалко! Я просто умаялся весь там, под сараем этим. Но думаю, выручить-то надо, помочь. Потихоньку, потихоньку, – уговорил. Ну, как уговорил? У неё ноги совсем отнялись – выволок на руках.
Как раз дед на полуторке подъехал. Я сам Жучку в кузов и отнёс. А деду она не далась – до зубов дело сразу дошло. Он и связываться не стал. Кинул верёвку, сказал привязать её к борту, что б не брыкалась и ушёл – в кабину сел. Я сделал как велено. А ей куда брыкаться – легла лёжкой, прижалась и смотрит жалобно. Да так смотрит… слушай, так смотрит…
И вот шесть десятков с лишним прожил, а таких глаз больше никогда не видал! И в памяти теперь почти всё стёрлось, но глаза эти, собачьи – прямо вот тут.
Он замолчал, перехватив себя ладонью за горло.
– А дальше что?
– А ничего хорошего. Жучку в кузове привязал, погладил, слёзы сглотнул и в кабину к деду полез. Спрашиваю, можно с ним? А он не гонит, хотя раньше в жизни меня к машине не подпускал. Только дверью хлопнул – сразу поехали. Но не в районную сторону. К лесу. Смотрю – а у него меж сидений берданка торчит, в холстину обмотана.
Ох, как у меня тогда на душе-то тяжело стало. Не бывает так тяжело на детской душе, дружище. Не бывает. Взрослый, он ведь может и стерпит, сдюжит, а я только глянул на ружьё и в слёзы. Сам не верю, не хочу верить, а реву навзрыд просто. Дед увидал, вроде притормозил даже.
Что-то рыкнул на меня, но я не слышал, чего. И не заметил, как в лес заехали. Недалеко, за падями остановились.
Мне страшно. Я просить вздумал:
– Не надо. Не надо, а?
– А чо еще?
Дед, вот это запомнил хорошо, заглушил мотор и стало тихо, как в гробу. Только маслом воняет и бензином. Потом повернулся ко мне, взял за руку… у него руки с лопату. Огромные, как узлы морские. И глядя прямо в глаза, сказал: «Уведи и привяжи вон к тому дереву». И взгляд такой, знаешь, цепкий, вроде репейника. И палец вытянул – сухой, длинный, как палка. Я палец помню, а дерево нет. Дальше вообще все плохо в памяти сложилось. Стал умолять:
