Иван потоптался, хотел было уйти, но тут из кабинета выглянул директор, отдал секретарше какие-то бумажки, спросил:
– Вы ко мне?
– К вам, – сказал Иван. – Я насчет Никифорова.
– Да, да. – Директор вздохнул. – Большое несчастье, Иван Трофимыч. Проходите.
– Ссуду он брал, когда строился, – еще на ходу начал Иван.
– Сколько, не знаете?
– Да тыщи две, наверно. На десять лет, что ли.
– Так. – Директор сделал пометку на календаре. – В постройкоме?
По одному, по двое собирались на оперативку производственники: начальники участков, мастера, снабженцы. Здоровались с директором, с Иваном, рассаживались вдоль длинного стола, шептались, шуршали газетами. Иван умолкал, потом начинал рассказ снова, сбивался, но все-таки изложил главное: как бы скостить с Никифорова долг.
– Это возможно? – спросил Федоров у главбуха.
– В принципе есть один ход: взять на себя задолженность за счет месткома вашего фонда, премиальных.
– Подработайте. – Федоров опять записал что-то на перекидном календаре. – И скажите Пронину насчет подарков семье.
От директора Иван пошел в бухгалтерию, получил премиальные на экипаж. Настроение у него было почти праздничное, и он тут же решил, что и он и Еленка должны отдать свои премии Федору.
Когда он вернулся на катер, художник уже кончил подкрашивать бортовые надписи. Иван полюбовался новым названием «Волгарь», выведенным на носу и на семи ведрах, стоявших на крыше рубки, – по букве на каждом ведре. Теперь художник выписывал это слово на спасательных кругах. Он пожал Ивану руку и молча протянул свернутые в трубку листы:
– На память.
Иван развернул: это были портреты команды, еще вчера висевшие возле конторы. Скуластые лица сурово глядели вдаль.
Потом они с помощником спустились в моторное отделение и долго возились, регулируя двигатель. Закончив, отогнали катер к затопленной барже и пошли в столовую, потому что Еленка уехала со стариками покупать долгожданную телку.
В столовой было шумно. Потолкавшись в очереди, долго блуждали с подносами, выискивая свободный столик.
– Иван Трофимыч! А Иван Трофимыч!..
Из угла махал незаметный морщинистый мужичонка неопределенного возраста, одетый в старенькую рубаху, аккуратно застегнутую до самого горла. У ног его лежал ватник, в швы которого навеки въелась древесная пыль, и большой ящик с плотницким инструментом.
– Здорово, Михалыч, – сказал Иван, подходя. – Что-то давно не виделись.
– На запани работал, – очень радостно объявил Михалыч, торопливо глотая второе. – Ты садись, Трофимыч, а я стоя похлебаю: стоя-то скорее выходит.
Он вскочил было, но Иван нажал ему на плечо и усадил на место.
– Успеется, Михалыч, жуй не спеша. Дома-то все в порядке?
– Слава богу, Трофимыч, слава богу. И корова справная, очень справная коровка попалась, так что не внакладе я оказался.
Он торопливо подхватил последний кусок и встал, освобождая Ивану место.
– Игнат Григорьич телка покупает, слыхал? – спросил Иван, садясь. – Козу-то Машку продали они.
– Стало быть, сенцо понадобится, – понизив голос, сказал Михалыч. – А понадобится – так ты, Трофимыч, мне свистни. Я теперь тут работаю, при мастерских: свистни, и я враз прибегу. Я на косьбу гораздый, не гляди, что мослы рубаху рвут. Семижильный я, Трофимыч, право слово, семижильный!
– Может, и свистну, Михалыч. Как шкипер скажет.
– Тебе, Трофимыч, всегда – с дорогой душой. В полночь-заполночь дочку родную отдам.
