Не та жизнь - страница 5

Неясно, как это повлияло бы на судьбу маминых родителей. Клинцы не так уж близки к границе, мама наверняка бы позаботилась вывезти нас всех. Дед не терпел советскую власть. Он помнил, что время немецкой оккупации в конце первой мировой, когда большевики отдали немцам по Брестскому миру огромные территории, было единственным спокойным временем после революции, и считал, что сообщения о зверствах немцев – это советская пропаганда. Бабушка даже приехала в июле в Москву – и уехала обратно. Мама до последних дней не могла себе простить, что дала ей уехать. Опять-таки, она отказалась, когда дед ей предложил купить дачу под Москвой, это тоже могло бы спасти её родителей. Но они с папой были тогда советской молодежью, им собственность была ни к чему. После войны она продала два дома в Клинцах, как раз подгадав перед денежной реформой, когда наличные удешевили в десять раз. Это потом она стала единственной в семье, включая её сестру и выжившего брата, кто мог сделать что-то практическое.

Слева: мамины братья (старший в центре) и сестра. Справа: мама в 14 лет и бабушка

На территории СССР немцы не утруждали себя перевозками в какой-нибудь Освенцим или, тем более, Терезин, просто собирали всех и расстреливали, без проблем, люди шли куда сказано и сами копали рвы для засыпки трупов. От деда даже фотографии не осталось! Был рыжий. У моих двоюродных глубоко синие глаза, рецессивный ген, наверняка и у него были, но маме этот ген не достался. Опять-таки ссылаясь на ту самую «колбасу», я подкатываю там к нему, вижу маму, еще девочку, похожую на мою будущую дочь. Маму действительно узнавали по сходству в леску возле Курчатовского дома, когда она тайком приходила навещать после моего отъезда, и показывали, где искать внучку с няней. Так вот, я подкатываю в двадцатые на машине семидесятых годов, говорю деду поскорее собираться, предлагаю подвезти семью к станции. Он действительно собирался откатить в Америку, и все откладывал, пока это в 29-м не прикрыли. Проблема, конечно. Проводив их, я исчезаю – но, может быть, рождаюсь в Бруклине?

Почти семьдесят лет вместе. Слева: вверху – после свадьбы; внизу – семья, 1948. Справа: вверху – в кооперативной квартире на Кутузовском; внизу – с дочерью, её детьми, моей женой и тотемом – медведем

У них была обычная для тех времен большая еврейская семья (а отец был единственным сыном). Синеглазая красавица старшая дочь вышла замуж за эстонского коммуниста, эмигранта, уж не знаю, где она его встретила, и жила с ним в Ленинграде. Дед очень переживал, что дочь вышла замуж за гоя, и мама ему обещала, что она этого не сделает. Их с отцом сосватали, они даже вроде бы были в дальнем родстве. Я в свое время постепенно понял, что она его не любила, но была «век ему верна», как у Пушкина. Мама потом говорила, что, если бы не я, она ушла бы на фронт. Она бы не погибла, но, скорей всего, родила бы не меня.

В конце концов, мамина жизнь была куда счастливей, чем её сестры. Муж эстонец был в войну комиссаром эстонской дивизии, или какое это было подразделение в Красной Армии, а потом, несколько лет, министром просвещения Эстонской ССР. Мама к ним тогда поехала, помню, привезла ведро сливочного масла и еще всякую всячину, чего в Москве было не достать. Через несколько лет всех бывших эмигрантов убрали, его выкинули профессором марксизма в университет. Я еще успел, в мою первую самостоятельную поездку после школы, посетить его роскошную квартиру в центре Таллинна, единственное, что помню, это мраморный узор в виде свастики на лестничной клетке. Потом они переехали в Тарту, где было то, что осталось от знаменитого Дерптского университета.