Колла Койла скрутило от ярости, да только не мог он признать, что боится. Не первый час наблюдал с ужасом ползучее рождение утра. Вихлявое стекло гнуло карнарванскую зарю ручейками изменчивого пурпура, медленно отступала от стен онемелая тень. Под громадным навалом печали он не мог говорить.
Почти всю ночь пролежал он без сна, грезы вились мелкие и томительные, а потому на миг ему стало легче от пробуждения, но вскоре набежит вокруг него в темноте лужа ужаса, а сверху навалится и расползется по нему тяжесть. Он заворочался среди раскинутых рук и ног разгоряченных тел, дочка уютно свернулась у его локтя, грудь жены подпирала его. Он протянул руку к ее вздутому животу и прислушался к затягивающему приливу ее дыхания. Прибой на пляже Клохан.
Встал он так, чтобы не колыхнуть их, выскользнул, а потом сгреб дочурку пуховыми пальцами и подложил к материным объятьям поближе. Детка все равно проснулась, заморгала ему глазками осовелыми и закисшими, а он ей поворковал и провел большим пальцем по щеке, и веки у нее отяжелели и сомкнулись опять. Он посмотрел на тьму, безмолвно содержавшую очертанья его спавшей матери. В очаге сонные глаза тлели красно, и он потянулся к своим штанам, и влез в них, и снял со стула теплую рубаху, сунул руки в рукава и застегнулся, а затем направился к двери, башмаки оставив у кровати. Дверь тихонько всплакнула, и он поставил ее снова на задвижку, а сам встал снаружи. Карнарван пахнет промокшей землей. В воздухе слабо веяло солью, и он втянул ее, поглядел на свет, что чешуился серебром по темным водам бухты Тробега.
Он притопнул, и прошел по двору, и, открыв дверь в каменный хлев, пинком выпустил оттуда поросенка. Вали отсель. На него дремуче уставилась корова. Он зевнул, и протер глаза, и сел на каменную стенку, а пальцами пробежал по камням, зазубренно торчавшим так, словно свирепо сражались, прежде чем их выдрали из земли. Известняковый белый цвет дома при этом свете – индиговый, и он вдруг увидел себя ребенком среди грегочущих гусей, а отец его, расплескивая, штукатурит синюю глину.
Кости в земле. Кости тех, кто до меня. Не стану я так же, ей-же-ей.
Он глянул на дом и вспомнил, как пришли они – мужики отовсюду, из Карроу, из Эвиша, двое из Тандераги, явились в такую даль из любезности к его отцу. Громадины, вот как есть, лица намедненные и потрескавшиеся от солнца. Старик искрил руками, словно осколками кремня. Едва ль вообще когда улыбался он, а потому смеялось за него только его тулово. Взялись они за работу – строили из камней, поблескивавших от земли, отмытых дочиста. Поставили дом, затем нарезали дерну и опрокинули его, превратив в мясо на кости крыши. Мужики пили, и матюкались, и пели песни, покуда языки не стали у них лихорадочно заплетаться, и к первому утреннему свету не поковыляли они по своим домам в дальних поселках, а семейство не завалилось на солому перед открытым очагом, уж очень хотелось им спать.
Он сидел и прислушивался к утру. Ропот ветра, а от каменной стены – вой неистовой заунывной ярости. Он встал, и двинулся на этот звук, и наклонился, пока не разглядел полость, заплетенную паутиной, заплеванной росой и сияющей серебром, и взгляд его не упал на муху, сражавшуюся с плетеной хваткой паука. Жужжанье крылышек ее неистово, а стало еще яростней, и тельце у нее задергалось в уловленном исступленье, паук же накидывался сверху, покуда жизнь мушиная вся не вышла, только лапки мягонько подергивались, да и те потом затихли. Койл склонился ближе, и сунулся туда, и бережно потеребил насекомое кончиком пальца, но жизни в нем уже не было.
