Он открыл в сети папку с гостиничными документами. Электронный баланс был длинным, цифры плясали перед глазами, их колонки, маркированные разными цветами, никак не выстраивались ровно. Он видел только рябь на экране, напоминающую мелкую зыбь на воде…
Когда зазвонил телефон, он с облегчением отвернулся от монитора и отодвинул клавиатуру – мать. Он чертыхнулся – давно не был у родителей, совсем замотался со своими делами и проблемами!
Мать выступала в своём репертуаре. Голос её звучал глухо и устало, но довольно насмешливо:
– Володька, ты хоть живой там?
– Живой, мам, живой! Извини, совсем времени не было, даже забежать к вам не мог, дел море…
Она вздохнула и задала очередной ожидаемый вопрос:
– А ты где вообще?
– Мам, ну где я могу быть? На работе, конечно.
– Конечно… – Она помолчала. – Если бы это было само собой разумеющимся, я бы и не спрашивала. Ты, сынок, где угодно можешь быть, вплоть до следственного изолятора… Что ж я, сына своего не знаю…
– Нет, мам, в данный момент я даже не в следственном изоляторе, а всего лишь на работе…
– Володь, приезжай к нам на ужин, мне с тобой очень нужно поговорить.
Он выключил телефон и снова повернул к себе монитор. Как бы ни было нудно, работу закончить надо…
Калерия Кирилловна, положив трубку, разгладила исписанный от руки лист бумаги. Это письмо который день не давало ей покоя. Она читала его, перечитывала, складывала в конверт, опять доставала… Ей совсем не хотелось показывать его сыну. Они с мужем, Николаем Максимовичем, с утра до вечера обсуждали и письмо, и возможную реакцию Володи… И не знали, как уговорить его не реагировать на то, что там написано. Но она слишком хорошо знала своего сына.
В прихожую выглянул отец, немного понаблюдал за ними. Володя разогнулся, расстегнув ботинки и скинув их с ног. Мать приняла у него плащ и слегка прижала к себе, неся к вешалке и вдыхая исходящий от него запах. Сын так редко бывал дома, уследить за ним было трудно, никогда не знаешь, откуда услышишь или узнаешь о нём. В те страшные и горькие четыре с половиной года его заключения, она, казалось, не спала ни одной ночи. Вспоминала своего пухлощёкого, круглоголового малыша, которого так любила подбрасывать и ловить, прижимая к своей груди, а он хохотал заливисто и заразительно… И шустрого, весёлого, обаятельного пацана она вспоминала тоже. Он легко, но неровно учился, любил музыку и футбол, его обожали и одноклассники, и учителя. Правда, и хулиганил он здорово. Но всё как-то по-пацански, без злобы… Сверкнёт своими синими глазами, засмеётся, запрокидывая голову: «Ну, мам, чего ты…» Его невозможно было ругать, потому что любую попытку начать это делать он тут же пресекал, ласково прижимаясь головой к плечу. И она обнимала его, гладила густые тёмные волосы, подталкивала – иди, занимайся…
Он рос, менялся, всё чаще взгляд его словно индевел, замерзал, глянет остро и колюче исподлобья, не очень-то снисходя до объяснений, где бывает, чем занимается, с кем общается…
Когда и где его лыжня отвернула от накатанной, общей? Почему она вдруг подумала о лыжне? В детстве сын так любил с матерью бывать на спортивных праздниках, которые устраивали предприятия для своих сотрудников по воскресеньям в парке. Играет музыка, в киосках продают горячий чай, пирожки и конфеты. Судья кричит в мегафон: «На лыжню выходят сотрудники…» Все разгорячённые, румяные, у детишек восторженно блестят из-под вязаных шапок глазёнки, на тёплые байковые штаны налипли снежные колтуны, лыжи разъезжаются в разные стороны, а палки застревают в сугробах вдоль лыжни… Как же давно это было, почти сорок лет назад! И как они все тогда были счастливы! И как быстро пролетело время! И её единственный сын уже никогда больше, видимо, не был счастлив так, как тогда, в заснеженном морозном парке… Хотя, что она знает о его жизни? Когда она перестала знать о его жизни и понимать её? Его неприкаянную сорокапятилетнюю жизнь?
