Правда, за прошедшие годы он и впрямь изменился мало, и, поскольку в деревне ховраров Серый появлялся редко, это как-то сразу бросалось в глаза. Телом он казался воином из воинов; ховрарский жупан-князь обрадовался было поначалу, решив, что попавший к нему человек явно из Морского Народа, а значит – добрый ратник, да и парней научить сможет.
Однако быстро выяснилось, что меч держать Серый вообще не умеет. Если и был когда-то воином – умения лишился вместе с памятью.
Жупан плюнул, велел всыпать найденному дюжину плетей для острастки и гнать на все четыре стороны или, если тот хочет, оставить, но нарядить на работу…
Серый вышел на песок. Лениво катил прибой; море разлеглось перед ним, спокойное и ровное; казалось, никогда не случается на нём ни бурь, ни ураганов.
Заученными, вялыми движениями Серый принялся за работу, не переставая бормотать про себя имя убитого хазга.
Один узел, другой, третий; но внезапно рыбак остановился, прижал левую руку к сердцу и замер. Пёс разом встрепенулся, вскочил, навострил уши, вопросительно глядя на хозяина.
– Болит что-то… вот здесь, – негромко пожаловался человек собаке, держась за грудь. – Болит сильно… И жжёт, будто там огонь развели…
Пес тревожно заскулил. Прыгнул к Серому, лизнул в лицо – и во весь опор ринулся прочь, точно преследуя ускользающую добычу.
Рыбак оторопело глядел ему вслед. Боль, как видно, не отступала, напротив, становилась сильнее. Серый сполз на песок, по-прежнему прижимая ладонь к сердцу. Он застонал – тихо, сдавленно, сквозь зубы.
– Жжёт… – вырвалось сквозь сжатые губы.
Небо темнело, с разных сторон наплывали тучи – громадные небесные поля, на которых, как верили хегги, боги сеют хлеб, а дождь идёт, когда небожители поливают всходы…
Серый напрягся, застонал уже в голос, встал. Шатаясь, подошёл к самой воде.
– Проклинаю тебя! – выкрикнул вдруг он, грозя кулаком необозримому и необорному простору. – Это ты меня мучаешь, я знаю! Но всё, довольно, больше радости такой я тебе не доставлю, слышишь?! Зови своих рыб и раков, пусть жрут, не могу я больше, не могу, изнутри весь горю!
Он ринулся прямо в прибой; и пришедшая невесть откуда по зеркально-спокойному морю волна накрыла его с головой.
Послышался звонкий, заливистый лай. Миг спустя на берег вылетел пёс, а за ним, подлетая в седле, отдуваясь и браня на чём свет стоит «распроклятую животину», скакал толстяк Миллог.
Пёс и всадник замерли, глядя на четкую цепочку свежих следов, исчезавшую возле уреза воды.
Собака, враз поникнув, села прямо на мокрый песок, задрала морду и завыла.
– Утопился никак… – прошептал мытарь, и лицо его побелело. – Боги превеликие, я же последний, кто с самоубийцей говорил!
Его вдруг затрясло.
– Спасибо, спасибо тебе, пёсик… – Дрожащими руками Миллог бросил псу кусок вяленого мяса, но тот даже не повернул головы. – Так бы не узнал ничего, да и сгинул через мертвяковое проклятье… лихоманка бы одолела, трясучая с костоломкой… А теперь, ежели вдруг тело на берег выбросит… а я его закопаю… беда стороной и обойдет. Ну же, пёсик, давай, давай, нам теперь хозяина твоего искать… Уж прости меня, дурака, что ругался да плетью махал – ты ведь спасти меня хотел, умница!.. До конца дней твоих тебя кормить буду и никакой работой донимать не стану…
Пёс, словно поняв, что ему говорят, внезапно перестал выть, вскочил и побежал вдоль берега. Пыхтя, толстяк повернул коня и поскакал следом.
