— Аркаш, ты можешь прямо сказать, чем ты собираешься заниматься в Иркутске? — спросила я, грея ладонь на пламени свечи, пламени в его глазах было мало, и меня трясло от нехорошего предчувствия.
— Предвыборной кампанией. Попробую себя в политтехнологиях.
— С ума сошел? — выкрикнула я громче общепринятой нормы.
— Сказал же, что будешь ругаться, — усмехнулся муж криво, чертя на скатерти тупой стороной ножа невидимые линии. — Там есть деньги, только там они и есть…
— Бутылку водки избирателю, остальное в карман? — скрежетала я зубами.
— Не утрируй, — глядел он мне в глаза усталым взглядом. — Это серьезная и ответственная работа, за которую платят, хорошо и быстро. И заплатят. Если не мне, то кому-нибудь другому, если я откажусь.
— Тебя там ждут?
Он кивнул.
— Я познакомился на похоронах с чинушей, у которого мой одноклассник был шофером.
— Как он погиб? — проглотила я сжавшееся от страха сердце.
Лицо Осинского снова перекосило усмешкой.
— Все будет хорошо. Я не собираюсь ездить с ним в одной машине.
Еще и хмыкнул под конец. Что сглатывал? Горькую слюну страха?
— Ты пригласил меня попрощаться? — смотрела я сквозь Аркашку, через пламя свечи, которую в подсвечнике подняла со стола.
Спина стала мокрой, точно кто-то подошел сзади и окатил меня колодезной водой — мертвой, и все во мне омертвело в одну секунду. Секунду, равную вечности.
— Все будет хорошо, — его слоги дрожали, как и пламя свечи от моего отрывистого дыхания.
— Тебе не жалко, нет? Меня, Сеньку… — мои ресницы дрожали сильнее.
— Это ради вас…
Я уже не видела его за пеленой слез: я сдерживалась из последних сил.
— Ради нас оставить нас без папы, да?
— На полгода. Меньше, надеюсь…
— Навсегда, нет? — проглотила я первые слезы, которые, вместо глаз, пошли горлом.
— Нет, — его голос стал тверже, зато взгляд забегал. — Все будет хорошо. Если чувак выиграет, то совсем хорошо. На квартиру хватит точно.
— А если проиграет?
— Я же спросил, пустишь меня обратно без гроша в кармане?
Я пустила тебя в сердце без грамма любви к тебе, но ты сумел пустить в нем корни — как это у тебя получилось? Об этом спрашивал взгляд. Язык я проглотила. Коровий, сама себе приготовила на ужин. Что было в тарелке, почти не тронула. На голодный желудок лучше кувыркается. Лучше сломать шею в постели, чем… Чем отдавить ноги в танце, но Осинский пригласил меня сделать пару шажков под музыку. Шаг, огромный, мы сделали как-то молча. Друг к другу — сблизились на фоне чужой беды.
И что теперь — рвать эту связь с мясом? Но ты не ответил, просто сильнее прижал к груди. Мокрой щекой я приклеилась к сухой ткани пиджака. Твои руки грели мою обнаженную спину. В приличном месте так не танцуют, но мы не танцевали, а качались на ветру грядущих перемен, точно две былинки. Ничего в прошлом у нас не было, а сейчас ты с открытыми глазами, пусть и с тяжелым сердцем, рискуешь нашим будущем. Но мои тихие слезы и громкие удары сердца не остановили тебя, ибо ты ослеп для них и оглох. Короче, принял решение…
Пусть и ради нас. Хотя нет, ради себя, чтобы выйти из моей тени на свет, пусть и не божий, пусть всего лишь политический. Осинский талантлив, кто ж спорит, но ещё и наивен, хоть и старается ужиться с совестью в амплуа циника. Будь ты циником, я бы ушла от тебя, как только тест показал две полоски. Но я осталась, потому что к собственному ужасу поняла, что хотела бы влюбиться сразу в тебя, минуя Антона, а то растратила на него всю душевную силу, а для тебя теперь даже по сусекам не наскрести любви…
