Если бы он уже жевал, точно бы подавился.
— К соплюхе восемнадцатилетней?
— А к кому мне ревновать — к сорокалетней бабе, что ли? Уймись, Лаэс, понял? Не надо включаться в жизнь чужих людей и включать меня на сто пятьдесят процентов. Ты мне обещал снять гостиницу для Розы.
Я собрала столовые приборы и положила на салфетки возле тарелок. В центре стола из крошечной мензурки торчали сухие веточки лаванды, но дурманящий аромат волшебных цветов утратил свой успокаивающий эффект .
— Я тебе не обещал этого, — услышала я в тихом голосе мужа громкое возмущение.
— Сколько в больнице после операции на сердце держат? Все три недели? Я не буду терпеть Розу у себя дома так долго, — не смотрела я на Аркашку, вместо этого медитировать на бледно-фиолетовые цветочки.
— Ради меня можешь потерпеть?
— С какой стати ради тебя? — повернула я к нему голову.
И выпрямилась в ожидании пояснений к такому, мягко говоря, странному поведению.
— Я же попросил… Почему ж тебе так сложно исполнить мою просьбу?
В голосе Аркадия Семеновича послышалось искреннее удивление моей тупости — чисто женской. Попросил… И этого достаточно на его взгляд. Отлично!
— А если бы я привела ночью в дом мальчика, расписала его таланты и попросила тебя за ними присмотреть? Ты бы согласился? Вот так прямо, без лишних вопросов?
Аркашка смотрел на меня и молчал. А у меня кровь под его пристальным взглядом побежала с удвоенной скоростью — да, блин, я же именно это и сделала: принесла ему в дом мальчика под маской сына, и Аркашка честно присматривает за ним двадцать лет и два года, ни о чем не догадываясь.
Впрочем, я давно перестала чувствовать себя виноватой за обман. Ну не наследник же королевской крови у него должен быть! У обычных людей кровь водица, главное — воспитание. И чувства. Если бы вдруг открылась правда, я бы, не кривя душой, сказала: ты же счастлив с Сенькой, счастлив со мной…
Разве ж я могла разрушить нашу семью запоздалой правдой? А без этого исправить ошибку юности не получилось бы ну никак.
Впрочем, я молчу столько лет не столько ради тебя, сколько ради сына, который любит отца намного больше матери. Я ведь честно пыталась родить тебе ребенка, но, увы, у нас с тобой полная несовместимость. А на искусственное оплодотворение без всей правды ты не пошел. Зачем второй ребенок? Мы же росли без братьев и сестер просто замечательно. Вот были твои доводы. А когда я предъявляла тебе брошенную в Иркутске одинокую мать, то ты отвечал, что мать наоборот рада, что у сына жизнь сложилась так хорошо. Ну да… Смотался от нее в восемнадцать за тридевять земель. Еще и на свадьбу долго думал, приглашать или так сойдет. Вот и рожай сыновей после этого!
Вот я и родила сына — впрочем, его отец не факт, что лучше тебя, Аркашка. Был.
Кому нужна правда, когда она такая горькая? Есть ошибки, которые не исправить, не совершив новых. А правда про сына стала бы для нашей семьи роковой. Ведь так? Я же рассказала тебе эту правду от третьего лица, будто бы про подругу, и ты дал совет — молчать. И я молчу, все двадцать два года плюс девять месяцев беременности.
— Какие у тебя вопросы? — спросил воспитавший моего сына мужчина. — Я на них отвечу.
Я отвернулась к плите, чувствуя наворачивающиеся слезы. На меня так часто накатывало, и я снова и снова убеждала себя в том, что приняла тогда единственно возможное решение — сказала, что беременна от тебя. Потом я пыталась спровоцировать выкидыш, но ребенок твердо решил родиться. На аборт не могла пойти — слишком много вокруг бесплодных теток, а я не представляла себе жизнь, как нынче модно говорить, чайлд-фри.
