– Каподистрия был прежде всего патриот, – сказал Пушкин.
– И государственный человек, – прибавил Великий Князь.
Жуковский рассказал анекдот о Рихтере и его остроту о греках: «Ils sent les très petits enfants de leurs très grands ancêtres»[94].
Бычок воспользовался этим, чтобы повторить свой излюбленный рассказ о неудаче Рихтера у великого герцога Веймарского. Он передал его в углу Великому Князю и потом каждому отдельно. Это забавляет его, как ребенка.
Вчера все были в духе.
* * *
У меня опять был литературный вечер. Собрался весь обычный кружок. Я спросила Великого Князя: правда ли то, что рассказывают о встрече Ипсиланти с покойным Государем? Он улыбнулся и ответил: «Говорят»[95].
Великий Князь получил письмо из Стокгольма и сказал мне: «Принц Оскар[96] спрашивает меня о Южной Ласточке. Думает ли она когда-нибудь о нем? Он скоро пришлет вам ноты, m-lle Мальвина».
Жуковский передал нам скандинавские легенды, которые он узнал от принца Оскара; принц занимается поэзией не меньше, чем музыкой. Великий Князь сказал про него: «Он нисколько не похож на отца! Бернадотт не только хороший воин, но и тонкий дипломат».
Пушкин прочел мне две сцены из «Моцарта и Сальери». Идея прекрасна, он составил план драмы. Одоевский представил мне у Карамзиных Улыбышева, он пишет биографию Моцарта. Глинка говорил мне о молодом композиторе, у которого он находил более таланта, чем у Верстовского; его фамилия Даргомыжский. Глинка говорит, что ему надо бы поехать учиться в Вену, где есть знаменитый контрапунктист, из прежних, друг Вебера[97]. Даргомыжский собрал песни; я посоветовала ему попросить Гоголя выписать для него «Думы». Надо бы их собрать; кобзари поют лучше, чем русские мужики. В Малороссии голоса красивее; в певческой капелле много хохлов, особенно хороши басы.
* * *
Гумбольдт бывает каждый вечер у Ее Величества. Жуковский очень доволен. Пушкин в восторге; он полагает, что Гумбольдт так умен, что наводит страх на Профессора, которого Сверчок недолюбливает[98]. Я нахожу Гумбольдта очень болтливым, иногда утомительным[99]. Его брат менее знаменит, но беседует лучше. Недавно говорили о Рашели Варнгаген[100], от которой был без ума Гейне. Она относилась к нему как к гениальному ребенку.
Жуковский много раз видел Брентано. Он находит Беттину очень аффектированной, но Рашели Варнгаген он придает большое значение.
Гёте позволяет Беттине обожать себя; это его занимает. Жуковский говорит, что он не эгоист, не равнодушный, а просто не любит сентиментальностей. Он уважал Карамзина и серьезно интересовался нашими писателями.
* * *
Пушкин читал нам «Онегина». Много смеялись над описанием вечеров, оно забавно; но всего нельзя будет напечатать. Он отлично изобразил Императрицу, «крылатую лилию Лалла-Рук», это совершенно обрисовывает ее.
Вяземский объявил мне, что с этого вечера будет звать меня Венерою Невы, а Жуковский промычал: «Надо заметить, что она особенно соблазнительна, когда бывает в белом; она напоминает мне муху в молоке». Мы смеялись до слез. После этого Жуковский объявил мне, что должен спросить у меня совета: обижаться ли ему на то, что его не приглашают каждый вечер ужинать? Вяземский полагает, что его достоинство требует, чтобы он оскорблялся, и я должна решить. И я решила, что его не приглашают, потому что он родился приглашенным, и что это забывчивость лакея. Я спросила: «Вы оскорблены?» – «Нисколько», – ответил Жуковский.
