— Какое кольцо? Какой доктор? — вырвалось у меня, и рана на губе опять открылась, но я отмахнулась от платка и обошлась рукавом своей рубахи. — Какая барыня?
— Матушка ваша, Марья Егоровна. А кольцо, да на вас какое было. Что уж теперь, барышня, по кольцу горевать?
Да, спору нет, кольцо последнее, по чему я стала бы убиваться, но руки я по очереди приподняла и посмотрела на них — может, остались еще украшения? Нет. Наверное, жаль. Не наверное — точно жаль, я бы тоже могла что-то свезти в город и продать. Но снявши голову, по волосам не плачут.
Столько времени… сутки явно прошли, раз губа ноет как уже подживающая, а слабость — словно я провалялась в отключке несколько дней.
Удар, удар, еще один, будто вбивают сваи. И муха. И где-то вопит петух. Свернуть бы ему шею.
— Сколько я здесь?
— Да с того вечера, как приехали, барышня. И дохтур были, — повторила девка, подошла к двери, прислушалась, повернулась ко мне и кивнула чему-то своему. — Я быстренько до кухни схожу, только, барышня, барыня приказали вас за ворота выгнать, как очнетесь, так что сидите тихонечко, как бы дальше беспамятная, а уж Агапка что даст, то даст… репу, а то и овес пареный. Дохтур сказали, кушать вам надо. Мясо бы лучше, да где его взять? Так вы лежите, я скоро обернусь.
Она взялась за ручку двери, я замотала головой, с удовлетворением отметив, что меня уже не мутит, стены не расплываются, а муха все еще жужжит, да и пускай. Кто бы этот «дохтур» ни был, дело он свое, на мое счастье, отлично знал.
— Стой. Поди сюда, сядь.
Девушка не посмела возразить, подошла к кровати, но не садилась, и я в нетерпении похлопала по грубой дерюжке, которой была укрыта.
— Садись.
— Как можно, барышня?
— Сядь, я сказала! — рявкнула я, но тут же пожалела — бедняжка сжалась, будто я собралась ее бить. Губа закровила сильнее, я безропотно приняла к сведению подзатыльник от высших сил и зажала рот рукавом. — Садись, ничего не бойся.
Девушка с опаской села на самый краешек узкой кровати, и неподвижная изувеченная щека оказалась прямо передо мной. Девушка не стеснялась, но ей не хотелось смущать меня своим уродством, а я, нахмурив брови, потому что это была единственная доступная мне сейчас мимика, неразборчиво пробормотала из-под рукава:
— Кто тебя так?
— Барыня, барышня. Кто еще? Я же другой раз сразу после вас сбежала, а как поймали, барин меня всю ночь в хлеву на коленях на горохе продержали да насчет пяти плетей распорядились. После третьего раза барыня пятьдесят плетей дать приказали, а едва отлежалась я, позвали к себе, за волосы ухватили и щипцами сожгли. Меченая, значит, чтобы больше не бегала.
Я не любила театр, да и кино, за лишний надрыв, за гипертрофированность. Невероятно красивая девушка, сидевшая рядом со мной, говорила о случившемся так, словно она была одна из многих, и, может, на фоне прочих ей еще повезло. Ни злобы, ни отчаяния, ни жажды мести — всего, чем так любили закармливать зрителя, противопоставляя славному, но очень бессмысленному героизму постное смирение и являя его худшим из всех пороков. А что могла, по мнению сценаристов, эта красавица — убить барыню, поджечь дом, повеселиться с разбойниками в лесу, попасть в острог, бежать с каторги, но в итоге лишиться жизни всему миру назло? Осуждать ее покорность мог только тот, кто ни разу не умирал сам, а я теперь знала о смерти более чем достаточно.
