— Барыня продали. Все подчистую, все на дорогу забрали. А денег, барышня, все одно нет, что выплатили из казны, пошло на уплату заклада. Давайте, барышня, я вас одену, волосы заплету, а как стемнеет, во двор выйдете, Аркашка до вас справлялся.
— Какой Аркашка? — встрепенулась я, уцепившись за нечто конкретное и явно связанное со мной. С каждой минутой мой разум прояснялся все больше, но сложно с налету вникать во все, а вот Аркашка, которому я позарез нужна, это уже кое-что, это определенность.
Я миновала стадию отрицания, как мне казалось, а она взяла и проявилась, напомнив, что предпочтительнее считать — все это кома и выверты затуманенного медикаментами мозга.
— Мужик ваш, — она покраснела, но этим и ограничилась.
Мужик, что это значит — мужик, мой крепостной, или моего мужа, или, может быть, дочери, если детям вообще дозволено что-то — или кого-то — иметь. Или я с ним живу?
Аркашек здесь — как в мое время Максимов и Артемов, и запутаться в них немудрено, или должна быть причина, по которой девушка не удивилась очевидно бессмысленному вопросу.
— Барыня ему — прочь пошел, а он — а не пойду, я барину служил, а теперича барыне, и вы мне не указ, я вольный, а будете гнать супротив барыниной воли, так до мирового дойду. Вот.
Она закончила запальчивую речь, покраснела еще сильнее, я вытерла жирные после пирожка на постном масле пальцы о рубаху и покорно повернулась спиной. Понятнее не стало, отчего на мое «какой Аркашка» последовал ответ «мужик ваш» и все. Переспросить? Есть ли резон?
Все, что я вижу, слышу и чувствую, не может быть правдой. Это реалистичный, но все же бред, как квест или ролевая игра отменного качества. Я — дурочка, сбежавшая из дома и попавшая как кур в ощип в недействительный брак, родившая в этом браке ребенка и ожидающая второго малыша. Позор, если вспомнить обвинения матери, срам хуже некуда, но мне тысячу раз плюнуть на этот срам… если все, что я вижу, слышу и чувствую, окажется правдой.
Моей Юльке было четыре, и привыкала она ко мне бесконечно долго, совершенно не помнившая свою мать и не видевшая рядом с собой женщин, кроме участкового педиатра, няни и добросердечных соседок. Она дичилась, замыкалась, жалась к отцу, и временами я думала, что лучше пожертвовать своим счастьем ради ее покоя… но потом, в день, когда я не ждала, она кинулась ко мне, вошедшей в квартиру, с криком «Мама!..»
Я была изгоем среди людей и парией в собственной семье — люди не любят увечных, с родителями мне не повезло. Сменилась картинка за окном, сменилась эпоха, а испытания повторяются и становятся каверзнее. Моя вторая мать снизошла до родительского благословения — избила меня самолично, и судя по тому, что я очнулась на полу, с разбитым лицом, била она самозабвенно. Семья не просто разорена — она нищенствует, мать распродала все, что имела, и деньги пошли в уплату долгов. Но если все, что я вижу, слышу и чувствую, правда, если у меня есть дочь и ребенок под сердцем, я не завидую тем, кто…
От детского крика я дернулась так, что у моей девушки гребень выпал из рук, она больно рванула меня за волосы, но я не обратила на это внимания. После Юльки я умела различать оттенки плача — обида, каприз, испуг, боль, и этот ребенок кричал, будто произошло страшное.
— Барышня! Барышня, смилуйтесь! — истошно завопила мне вслед девушка, но я уже неслась сломя голову на горький, безнадежный детский плач.
