Аннушка замерла, уютно сопела мне в ухо и цеплялась за мою шею крохотными ручками. В каком помутнении была та, прежняя я, ее мать? Девушка с прекрасным именем Любовь, особа невеликого ума, импульсивная, податливая и наивная, если у нее имелся хоть гран мозгов, какого черта она поперлась в родительский дом с ребенком, на что она надеялась — на чудо?
У Аннушки не осталось никого, кроме меня. Она прижималась к единственному важному ей человеку всем своим маленьким тельцем и чувствовала себя защищенной лишь в объятьях матери, какой бы ехидной эта мать ни была.
Может, Любовь не собиралась бросать дочь, рассчитывая на отцовское прощение и на спокойную безбедную жизнь. Она не догадывалась, что отец скончался и всем заправляет садистка-мать. Мне хоть так хотелось оправдать эту дурочку, потому что этой дурочкой теперь была я сама.
— Барышня! Любовь Платоновна, сюда, сюда!
Мне махала рукой невысокая патлатая старуха, держа открытой низкую дверь, и я послушалась. Был шанс, что старуха меня в этой клетке закроет, но что-то подсказывало, что шанс этот ничтожно мал.
Старуха проскочила следом за мной в каморку — иначе я не могла назвать помещение размером с ванную комнату в стандартной «двушке», темную, всю в паутине, из узкого окна под самым потолком пробивалась полоска света извне, а сесть я смогла только на подгнивший сундук. Прямо над моей головой жужжала попавшая в западню муха, торопился к трапезе проворный крупный паук, пыль поднималась от старых тряпок, сложенных стопкой в углу. Старуха закрыла за собой дверь, удовлетворенно кивнула, сунула за пазуху руку и вытащила завернутый в тряпичку калач.
— Барыня, коня ей в подарок, обойдется, — объявила старуха и торжественно вручила мне калач. Я взяла, глупо хлопнув глазами — ядовитая веселая присказка старухи с ее злобным тоном не вязалась. — А маленькой барышне кушать надо. Поди, старая карга одну кашу ей давала на воде. А что, барышня, дитенку та каша? Барчата с каш синенькие да хиленькие, то ли дело в избе детки, особливо когда корова есть.
— А с чем калач? — спросила я, недоверчиво его рассматривая. Калач был еще теплый, Аннушка протянула к нему ручку, но я медлила. Как бы моя дочь ни была голодна, может, старуха туда крыс нашинковала, потому что в наличии коровы я сомневалась вполне обоснованно.
— Яйца, барышня, да капустка. Барыня, коня ей вдоль да поперек, яйца как золото пересчитывает. А окромя яиц боле сытного нет. Ничего, скажу, разбила яйцо.
— Она же прикажет тебя высечь, — обреченно напророчила я и дала дочери калач, она тут же вгрызлась в него крепкими зубками.
— А и прикажет, — отмахнулась старуха. — Ты, барышня, посиди, Настюшка тебе платье какое скумекает, а я тебя потемну огородами до деревни сведу. Чего сорвалась, а? Барышня заплакали? — она покачала головой, нахмурив кустистые брови, улыбнулась, глядя на маленькую Аннушку, и, наклонившись ко мне, зашептала: — Покамест ты в горячке была, барыня, коня ей в душу, барышню розгами сечь хотела. Одно лукищевский барин приехал, она и забыла. Не дело ты, барышня, удумала, ой не дело, дитя тут оставить. При барине покойном то одно было, а с барыней… коня ей в радость! Забирай дочь да и ищи себе место. Тут тебе ни кров, ни стол, ни гривенник не попадет. Вон что за шесть годков стало, — она неопределенно кивнула в сторону двери и деловито посоветовала: — Обожди и не выходи никуда, я али Настюшка тотчас придем.
