— Настька! А ну, подлая, иди сюда!
Когда закончилась одна моя жизнь, но я этого еще не понимала, и передо мной кружились стены, и новая реальность начинала приобретать явственные черты, мать показалась хрестоматийной барыней. Чопорной, сдержанной, ровно такой, какими живописали господ помещиков литераторы. Спустя пару минут я убедилась, что классиками нарекли тех, кто не стеснялся показывать жизнь как она есть. Классика — не слог, а беспристрастность.
По коридору прошелестели шаги, и я услышала елейный голос старой крестьянки.
— Та и пошто кричать, матушка? Нету Настьки, на двор пошла. А может, стирать на речку. Ты, матушка, чего надо, мне скажи, я в сей минут обернусь.
Я не могла не восхититься ее выдержкой. Воистину, что нас не убивает, то делает сильнее. Старуху годы издевательств закалили крепче стали.
— Где эта дрянь? Чтобы ноги ее не было в этом доме!
А вот это она уже обо мне.
— Так не кричи, матушка! — возмутилась старуха. — Я не глуха покамест. На двор али на речку пошла. А коли ты Настьку в доме видеть не желаешь, так я скажу.
— Дура, Агапка! — фальцетом взвизгнула мать. — Где Любовь Платоновна?
Дворянское воспитание напоминает психическое расстройство, но утешать себя этим неправильно. Для крестьян я, пусть даже избитая, униженная, посрамленная, все равно барыня, и мать всегда будет помнить об этом и напоминать всем остальным.
— Я почем знаю, матушка? — Актерский талант Агапки был выше всяких похвал, мне не к чему было придраться. — Как ее вынесли беспамятную, я ее с той поры не видала. Мое дело — кухня да куры твои, а за барышнями ходить…
— Вон пошла!
Агапка прошелестела лаптями мимо двери, а мать продолжала бушевать. Вероятно, никого больше в доме не осталось, и визг ее был направлен на мою младшую сестру. Я различила звук пощечины, негромкий плач, хлопнула дверь совсем рядом, но Настя была права — мать не совалась на холопскую половину. Все стихло, и Аннушка прошептала:
— Мама, давай уедем отсюда…
Скоро ты начнешь плакать, солнышко, просить есть, и мне придется что-то придумать, чтобы убедить тебя потерпеть. Я не могу ни выйти, ни обнаружить себя — это немедленно скажется на прислуге, а без них я отсюда не выберусь хотя бы потому, что я не одета и не знаю, куда мне идти. Мне нужна крыша над головой на первое время.
Если бы я была одна! Но у меня на руках дочь, под сердцем растет дитя, и я не знаю пока, девочка или мальчик. Мне доводилось отказывать себе во многом ради Юльки, творить с семейным бюджетом магию, пока денег не стало столько, что я перестала их считать в пределах повседневных расходов. Но я знала свои права, свои обязанности, знала, где проходит та грань, за которой я стану преступницей, я знала, куда идти, кому звонить, к кому обращаться, мои интересы защищало государство, с которым я была знакома с самого детства. Я не боялась никого и ничего — я не совершала ничего противозаконного, исправно платила налоги и у каждого встреченного полицейского могла требовать меня защитить.
Какое здесь положение у той, кто родил ребенка вне брака? У той, кто сбежал из дома, у той, кто пусть незаконная, но жена человека, осужденного за растрату?
Короткий опыт общения с матерью и дворней намекал, что положение мое в разы хуже губернаторского. Меня не считали за добропорядочную и достойную, но касалось ли это только социума с его вечным делением свой-чужой или также беспощадной государственной машины?
