Крепко держа Анну за руку, я пробиралась заброшенными огородами, стараясь не терять из виду сутулую спину Агапки.
Сумерек я терпеливо дожидалась в каморке, и любое стремление куда-то немедля бежать, разбираться, реагировать на истеричные выкрики матери или сестры вдребезги разбивалось о самую хрупкую вещь на свете — безмятежный сон моей дочери. Не то чтобы я избегала еще одной стычки — я не хотела, чтобы Анна была ей свидетелем. Пройдет время, она повзрослеет, узнает то, что отлично известно мне — что люди так себе и лучше их держать на умеренном расстоянии, но пока ее мир должен быть защищенным. Пока ее мир — это я, я буду охранять ее детство ценой собственной жизни.
Бесконечно трогательная моя дочь. Я не просила вторую молодость, черта с два она мне была нужна, но кто-то всесильный отвесил мне оплеуху, забросив мою душу в чужое тело, и ласково потрепал по щеке, сохранив мой зрелый рассудок, мой жизненный опыт, и подарив мне здоровье и двоих детей.
Настя помогала мне одеваться, и я вздрагивала от малейшего шевеления дочери, опасаясь, что она вот-вот проснется, но, возможно, одно мое присутствие успокаивало ее. У меня никогда не было тесной связи с родителями, и несмотря на то, что Любови-прежней я готова была выкатить список претензий пунктов на сто пятьдесят, за то, что она была хорошей матерью, я из этого списка все согласна была повычеркивать.
Но если Любовь была хорошей матерью, какого ответа ждала от нее ее мать после того, как в виде великой милости согласилась оставить у себя Аннушку?
Настя ответить мне не сумела, и мне показалось, она вообще не вдавалась в семейные отношения господ. До темноты я просидела в одиночестве, качая Аннушку и борясь с чувством голода, и больше еды мне так и не принесли.
Полумрак не скрывал уныния и запустения. В чахлых, неухоженных огородах, поросших бурьяном и кустарником, уже несколько лет никто ничего не сажал. Огромный сад возле дома, весь в цвету, требовал твердой руки. Зимние ветра посметали солому с крестьянских изб, и в избах этих никто не жил, и трава поднималась до самых окон. Округа улеглась с приходом вечера — в деревнях вставали с петухами и ложились спать, едва скрывалось солнце, и было странно ощущать себя в этом ритме. Хотелось кричать, подобрать сарафан и бежать куда глаза глядят, но я сжимала руку дочери и понимала, что — ни за что.
Бегство — безоговорочная капитуляция. Все, что я вижу, должно принадлежать Анне, и я скрипела зубами: моя мать влезла в долги, распродала все, что могло принести доход, оставила мою дочь абсолютно нищей, и старухе теперь самой нечего есть. Ты мне заплатишь за каждое жалобное «мама, я хочу кушать», я из принципа стану считать все просьбы дочери, старая ты кочерга.
Мы спустились к неширокой быстрой речке, перешли деревянный мостик, перелатанный во всех местах, но вполне надежный. Агапка шла споро, я бы поспевала за ней, но подстраивалась под шаги Анны. Старуха, впрочем, оборачивалась и ждала нас, а я думала — боже, вот что такое ходить и бегать.
