Я ударилась локтем в полутьме, подол рубахи раздражал, волосы липли к лицу и ране, я занозила босую ступню и громко выругалась, как грузчик или дальнобойщик, которому на ногу упала паллета, потому что бежать стала медленнее. Я толкала тяжеленную дверь — она не поддавалась, и я долбилась в нее, пока не догадалась рвануть в другую сторону. Я распахнула двери в светлый и напрочь запущенный зал, и при виде меня, простоволосой, в перепачканном кровью исподнем, с окровавленным лицом, облился чаем пузатый господин во фраке.
— Ах ты отродье! Перечить мне вздумала?
Я взлетела по лестнице на второй этаж, ногой со всей силы толкнула — всю жизнь мечтала когда-нибудь это сделать, но куда было с моей хромотой! — некогда белую с позолотой дверь и оторвала от дочери поганую старуху, когда та уже занесла руку для очередного удара.
Новая я была выше, сильнее и крепче меня прежней. Мне достало сил прижать мать к стене локтем за горло, и она перепуганно захрипела, выпучив глаза.
— Еще раз, — зашипела я, плохо себя контролируя, — ты поднимешь руку на мою дочь или на меня, старая тварь, и я тебе мозги вышибу. Уяснила? Я не слышу! Ты меня поняла?
Старуха — да, теперь для меня женщина сорока пяти лет была старухой! — беззвучно разевала рот, бледные рыбьи губы ловили воздух, глаза остекленели, но я не ослабила хватку.
— Ты посмела ударить мою дочь. Я не слышу. Ты. Меня. Поняла?
Возможно, она хотела бы проклясть меня, предать анафеме, но жизнь была ей дороже, чем власть над всеми ее домочадцами. Она кивнула, сообразила, что этого мне недостаточно, злобно выдавила:
— Поняла.
Я убрала локоть не сразу.
— Еще раз я увижу, как ты доводишь мою дочь до слез. Еще раз я увижу или услышу, или мне передадут, что ты хоть что-то сделала с моим ребенком. И я тебе башку отшибу и кишки развешу вдоль забора. Ты поняла? Я даже разбираться в причинах не стану. Я тебя как клопа в тот же миг удавлю.
Я выпустила старуху, и она кулем осела на пол. Мне было на нее наплевать — я повернулась к малышке, испуганно хлюпавшей носом, подошла и быстро ее осмотрела. Если старуха ее и ударила, то несильно, больше для острастки, но разницы для меня никакой нет. Для матери разница есть: на этот раз с нее науки хватит.
— Ты в порядке, солнышко мое? — спросила я, протягивая к Аннушке руки. Анна, ее зовут Анна. Моя дочь. Какая красавица! — Что она тебе сделала?
— Мама! — прошептала Аннушка, обнимая меня за шею и утыкаясь мне носиком в плечо, и я поняла — обратной дороги нет.
Я мать, чьим-то великим расположением я снова мать, и нет и не может быть для меня никого дороже в целом свете, чем малышка на моих руках.
Так и не взглянув на старуху, я вышла из комнаты, прижимая к себе дочь и думая, что, возможно, последствия моего бунта не заставят себя долго ждать.
В светлом зале знакомая мне барышня хлопотала возле облитого чаем господинчика. При виде меня оба окаменели, изобразив немую сцену весьма убедительно, я величественно кивнула, чем озадачила их еще больше, и быстро прошествовала мимо.
Я не запомнила хитросплетения комнат и коридоров, шла уверенно, но абсолютно наугад и отлично осознавала, что после того, как я укусила хозяйку этого места, мне одна дорога — подальше отсюда, и вовсе не потому, что я опасаюсь мести. Мне нечем кормить в этом доме ребенка, нечего есть самой, из чего следует — мне нечем кормить второго ребенка. Я даже еще не чувствовала малыша, но твердо знала — я хочу, чтобы он появился на свет.
