– Когда мне было всего девять, – добавила Анни.
Внезапно ей сделалось нехорошо. Этот журнальный писака словно воплотил в себе ее самые худшие опасения. Долгие годы она пыталась убедить себя, что принадлежность к Фэнгам и исполнение роли проводника родительского видения мира отнюдь не являлось наиболее ярким и значимым ее достижением в жизни.
– Пойду закажу выпить, – сказала она и рывком поднялась из-за стола.
Было еще два часа дня – но все ж таки уже за полдень, так что до вечера оставалось совсем немного, а ей нынче хотелось до вечера успеть как следует набраться.
Очень быстро получив заказанный стакан джина – безо льда, без каких-либо наполнителей, без полагающейся оливки, – Анни вернулась с ним за столик и сделала небольшой глоток, словно пытаясь распробовать напиток. Так сказать, для почина.
– Я имел в виду, – с чрезвычайной оживленностью продолжил Эрик, словно целый день только и мечтал ей об этом сказать, – что в тех ваших перформансах столько уровней сложности! И под начальным шоком, вызываемым самим действием перформанса, неизменно кроется нечто такое, что становится очевидным лишь при внимательном рассмотрении.
– Что, например? – Анни сделала еще глоток, сразу почувствовав себя точно под легкой анестезией у хирурга, – такой повеяло от напитка чистотой и целебностью.
– Это глубокое сожаление, искренняя печаль от осознания того, что в свои «события» вы вовлекаете совершенно несведущих людей.
Интересно, сколько раз он пересматривал те давние видеозаписи? И что в них выискивал? Сама она никогда по собственной воле не пересматривала ни одно из творений Фэнгов после того, как, завершенные и отредактированные, они превращались в окончательно готовое произведение. Когда Анни вспоминала какие-то определенные сцены, они всякий раз виделись ей бессвязными и хаотичными. То яркое разноцветье, буквально сыплющееся с ее матери, то оборванная гитарная струна… Разрозненные воспоминания волнами накатывали на Анни, а потом исчезали на месяцы, а то и годы, внезапно возвращаясь вновь.
Она подняла взгляд от стакана – Эрик с умиротворенным и сияющим лицом пристально глядел на нее.
– Ты всегда была лучшей из Фэнгов, – произнес он. – По крайней мере, я так считаю.
– Среди Фэнгов нет кого-то лучшего, – покачала головой Анни. – Все мы абсолютно одинаковы.
Несколькими неделями раньше – вскоре после того, как скандал с фотографиями начал понемногу стихать, – ей позвонили родители. Анни в тот момент читала четырехстраничное послание Минды, две страницы которого содержали секстину[9], где из строфы в строфу переходили слова: «Фэнг», «расцвет», «неугомонен», «язык», «кино» и «бисексуал». Так что Анни была только рада поводу отложить письмо.
– Отличные новости! – воскликнул в трубку отец.
И тут же где-то на заднем плане послышался голос матери:
– Отличные новости!
– И что такое? – поинтересовалась Анни.
– Нам на е-мэйл пришло письмо из Музея современного искусства в Денвере, – сообщил отец. – Там, дескать, крайне заинтересованы, чтобы одно из наших произведений было представлено у них.
– Здорово! Поздравляю, – сказала Анни. – Что-то новенькое?
– Офигительно новенькое, – подхватил мистер Фэнг. – Прямо только что явилось на свет.
– Ого!
– Вот именно, что ого! Точнее и не скажешь! Ого!
– Пап, – нетерпеливо сказала Анни, – мне еще надо роль повторить.
– Ну, ладно-ладно, хорошо, – отозвался отец.
