Так что общей эпистемологии, которая действительно охватывала бы всю совокупность даже самых важных наук, все еще во многом не хватает. И это тоже характерно: большинство эпистемологов, имея собственные научные интересы, а также свое понимание, с самого начала ориентированы либо на естественные, либо на гуманитарные науки, поэтому они не достигают более глубокого общего взгляда на познание в целом.
Две эпистемологические школы мысли, противостоявшие друг другу в начале XIX века, существуют и сегодня: неокантианство, с одной стороны, и эмпириокритицизм – с другой. Но на заре нового века из обоих возникли новые стимулы: из неокантианства появился новый критический реализм, в котором все еще прослеживается влияние Канта, но отброшены догматические тенденции актуального неокантианства. С одной стороны, эмпириокритицизм приблизился к критическому реализму; с другой стороны, из него возникло прагматическое течение, которое долгое время находилось в состоянии подготовки под поверхностным слоем.
Самым широким течением в современной эпистемологической мысли остается неокантианство. Оно в высшей степени заслуживает возрождения философского знания и было настоящим интеллектуальным воспитателем в этом процессе, но его высокие претензии на достоверность уже сегодня смущают. Ведь она тоже кажется продуктом натуралистической эпохи. Ему не хватает полной интеллектуальной свободы, поскольку он с самого начала привязан к точным наукам о природе. При всем своем разнообразии в деталях неокантианство регулярно берет за отправную точку точную физику, которую оно просто принимает – в основном в той форме, в которой она существовала в конце прошлого века – как факт, не требующий дальнейшего обсуждения, как это делал и Кант. Он видит в нем не совершенствующего, а скорее открывающего новую, завершающую фазу философского развития, мыслительная структура которой нуждается лишь в последовательном формировании и освобождении от внутренних несоответствий и оставшихся недостатков.
В деталях неокантианство снова делится на несколько подводных течений, которые расходятся между собой по самым существенным пунктам и, несмотря на десятилетия споров, не смогли договориться даже о том, каково было мнение самого КАНТа, и уж тем более по вопросу о направлении, в котором следует развивать критицизм. Если идеалистическое движение столетней давности, несмотря на собственную субъективную убежденность в том, что оно является исключительно кантовской философией, все же развило необычайную степень философской плодовитости (хотя и часто спорной), которая вышла за пределы КАНТа, то современное неокантианство гораздо ближе придерживается трудов КАНТа. С несколько большей временной дистанции неокритическое движение однажды, несомненно, предстанет как историческое образование конца XIX века, аналогичное – сегодня часто недооцениваемым – школам Лейбница-Вольффа XVIII века. Как и в те времена, целый ряд идей гения, иногда явно выраженных, иногда лишь завуалированных, были устранены в пользу целостного доктринального образа.
Общим для всех неокантианских школ является убеждение, что мы не способны постичь реальность так, как считает наивный реализм, то есть, что мир красок и звуков не существует независимо от нас, так как мы слышим и видим его. Это утверждение можно даже считать общим убеждением большинства современных мыслителей, а не только собственно новокантианцев. Конечно, неверно, что это убеждение всегда восходит к Канту. Скорее, это убеждение восходит к HUME, LOCKE, DESCARTES и GALILEI. Оно не было впервые выдвинуто Кантом, хотя дальнейшая передача этого взгляда после него, конечно, в основном связана с его именем.
