С дороги галичане приметили (Махно и это учел), что отрядец выбрался из балки и уехал направо. Но они не видели и не могли видеть, как он повернул затем назад и направился совсем в другую сторону.
Агроном Михаил Дмитренко, круглолицый, коренастый, в добротном костюме, выпил чарку в шинке и, не закусывая, что было на него не похоже, пошел по деревянному тротуару. На душе кошки скребли. «Капкан, капкан», – навязчиво лезло в голову дурное слово. Оно прилипло к нему с самого утра, когда появился во дворе рябой, обычно разбитной хлопец, племянник из Марфополя – сын Николая Клешни.
– Не спится? – удивился дядя. – Батько прислал?
Хлопец как-то загадочно молчал, краснел и вдруг заплакал.
– Ану в хату, Костя, – велел Дмитренко, впервые обнимая племянника. – Ану говори.
– Нэма… билыне… батька.
– Та дэ ж вин? – Михайло сжал зубы от недоброго предчувствия, что поселилось в нем еще с тревожной весны.
– Махно був… – Костя зарыдал.
Дядя дал ему воды. «Неужто за пособничество… отомстили Николаю? – терялся в догадках Дмитренко. Предчувствие беды усилилось. – Теперь же моя очередь!» Племянник выпил, смахнул слезы и продолжал:
– Стоял Махно у нас, а тут варта. В капкан попали. Он их и покосил. А потом… солдаты… батька…
Вспомнив об этом тяжелом разговоре, Дмитренко наклонил голову и так шел мимо коммерческого банка, когда услышал:
– Пан агроном! Что закручинились?
Перед ним вертелся молодой еврей. Руки, плечи его то и дело беспокойно дергались, но темные с синевой глаза смотрели пристально, вприщур. Это был командир взвода уже разбежавшейся еврейской роты Леймонский.
– Не до шуток, – тихо произнес агроном, оглядываясь. По улице мимо них строем шагали австрийцы.
– Судьба-злодейка? – игриво продолжал офицер.
– Бросьте вы этот тон! Неужто не видите, что творится?
– А что, собственно? Прекрасный сентябрь! Клен вот пожелтел. Дожди скоро зарядят…
– Не корчите из себя поэта! – рассердился Дмитренко. – Кто ездил по хатам анархистов? Кто их ловил, как зайцев, и гнал прикладом в кутузку? Или, надеетесь, люди позабыли?
– Вот тебе и здрасте. Да мы же с вами вместе спасали нэньку Украйину! Простите, агроном, я же видел вас на столбе, – прошептал Леймонский, дергая правым плечом, и собеседник отмахнулся от него.
– На каком таком столбе? Что ты мелешь?
– Не паникуйте, дружок. Отойдем лучше в садик, а то мадьяры уже на нас глаза пялят. Так-то надежнее, – Леймонский похлопал по шершавому стволу липы. – Не с веревкой на шее видел. Пока нет. В поле, когда вы, радуясь, резали телефонные провода, чтобы удиравший Махно не мог связаться со своим анархическим батальоном. Два мальчика вам помогали. Весной, вспомните, в апреле, сирень как раз цвела. Это чудо. Запах стоял одуряющий!
«Прохвост, ой, прохвост, – думал агроном. – Ему что московская Украина, что независимая – одна сатана. Лишь бы прибыльно торговать. Выдаст с потрохами, и не икнет».
Дмитренко вырос под белой кипенью вишен, в запахах степных трав, любил тонкоголосые печальные песни бабушки, но только в Екатеринославском коммерческом училище, посещая концерты, собрания, лекции общества «Просвгга», узнал, насколько пренебрежительным и порой жестоким было отношение великорусских властей к его родной культуре. Вначале он не мог вразуметь, кому мешают его привязанности? Что в них плохого или вредного? Потом до него дошло, что в национальных делах все лишь начинается с песен или вышитой сорочки. За ними неизбежно идут требования раздела земли (он стал членом «Крестьянского союза»), потом власти, вскипают обиды, вековые претензии, разгорается свара. Он окунулся в нее с радостью и тревогой, приветствовал Центральную Раду, помогал ей. А эти примитивные бандиты, друзья Махно, – считал агроном, – и хитромудрые сионисты лишь путаются под нашими ногами. В пылу и ярости не хотелось и некогда было допускать, что у них есть своя, тоже выстраданная правда, и Дмитренко не признавал ее.
