– Уйти сейчас было бы подло,– сказал Зервас.
– Это не наша война! – воскликнул Ожилаури.– Надо уходить!
– Сейчас это наша война. Мы не можем бросить их во время боя, они на нас рассчитывают. Это предательство,– сказал Васадзе.
– Но мы же так и собирались поступить. Разве нет? – сказал Ревишвили.
Васадзе и сам еще не разобрался в своих поступках. Еще две недели назад он стрелял в большевиков, потом бежал от них, а теперь собирался воевать на их стороне. Просто он не мог оставить товарищей, да и хорошего мужика Самойлова, в беде. Он будет воевать не за большевиков, а за них.
– Мы поможем им отбиться, а потом уйдем,– сказал Нико.
– Да! – поддержал его Зервас.
– Мы втроем пойдем постреляем, – сказал Иосава,– а вы осторожно отстаньте и бегите к пристани, найдите пароход на Астрахань. Ждите нас там, при первой же возможности мы к вам присоединимся. Оставьте какой-нибудь знак, чтоб мы могли вас найти.
– О-о-о! Товарищ Веснянен идет на войну! – воскликнул Зервас.
– Если я оставлю тебя одного, ты наделаешь глупостей. Должен же кто-то присмотреть за тобой! – ответил Иосава.
К отряду подбежал Самойлов, ополченцы подтянулись и замерли в ожидании.
– Враг напал на нас с севера. Кто это, мы точно не знаем, но это не легионеры. Сейчас вместе с местными товарищами выдвигаемся к окраине города и там держим оборону. Красноармейцы уже ведут бой. Ну, дорогие мои, с богом.
И большевик Самойлов перекрестился.
Бойцы высыпали за ворота казармы и по темным улицам Сызрани, бряцая оружием, бегом направились сначала в сторону вокзала, а потом свернули направо, к северным окраинам города. Стрельба раздавалась уже совсем близко. Ополченцев расположили за заборами одноэтажных домов, в огородах, в канавах. Иосава с неохотой улегся на землю, пачкая костюм, в котором еще недавно гостил у сестер Макаровых. Самойлов, сжимая в руке наган, пригнувшись, обходил свой отряд, подбадривая земляков:
– Не пропустим врага! Не бойтесь! Петросов, тебе не впервой. Как твои ребята, все здесь?
– Здесь, товарищ Самойлов! Не пропустим!
Ожилаури и Ревишвили здесь уже не было, но никто этого не заметил.
Васадзе был спокоен. У Иосава и Зерваса вспотели руки. Им впервые приходилось стрелять, да к тому же в людей.
Лунный свет бледнел, рассвет неумолимо приближался, и вместе с ним тени, высвечиваемые редкими вспышками выстрелов.
– Огонь! – выкрикнул Самойлов, и ночь сразу наполнилась грохотом, пороховым дымом, кровью и смертью.
Ополченцы стреляли в темноту, и темнота стреляла в ответ.
Иосава как будто отключился от этого хаоса, стеклянными глазами всматривался во мрак и, наверное, стрелял, потому что приклад регулярно толкал в плечо, а рука механически дергала затвор. Но он был не здесь. В голову лезли посторонние мысли. Хорошо, что переодел студенческий костюм. Отец им очень гордился и, когда он приезжал на каникулы домой, заставлял ходить только в нем. Вспомнил однокурсника Гой-Затонского, который застрелился из-за неразделенной любви к Насте Поливановой. Она уже через месяц встречалась с другим, носила черное платье, оно красиво подчеркивало ее фигуру, а бедный Гой-Затонский лежал в гробу, тоже красиво – бледный, в студенческом сюртуке и с маленькой дыркой в виске, которую прикрыли волосами, потому что застрелился умно, из аккуратного дамского браунинга. А попади ему в голову пуля, какими стреляют здесь, голову разнесло бы как арбуз.
