Нестор - страница 47

– Буду стрелять с двух рук. Я читал, на Диком Западе так делали, всегда хотел попробовать.

– О-о-о! Как Шатерхенд?

Зервас приятно удивился.

– Читал Карла Мая?

– И Мая, и Буссенара, и Майн Рида.

Друзья шли по широкой пыльной улице, которая так и называлась – Большой, в лучах утреннего солнца и увлеченно разбирали любимых героев, как будто не было никакой войны и не они стреляли в людей всего час назад. Они прошли мимо старого пожарища, и на белой стене соседнего дома вдруг увидели неожиданные здесь корявые, написанные углем, большие грузинские буквы.

Для Ляли Касариной веселая жизнь закончилась семь месяцев назад, когда в Сызрани к власти пришли большевики и, вместо того чтоб закрыть городскую тюрьму или винный склад, взяли и позакрывали все публичные дома. Из-за них постояльцы Старослободской улицы, а вместе с ними и Ляля, остались без работы и без крова. Правда, ее все-таки пристроили горничной в гостиницу, но ведь это совсем не то. Не для этого она в семнадцать лет сбежала из постылого Безенчука, чтоб прибираться в комнатах и мыть сортиры за проезжей публикой. Было время, когда ее саму мыли, да что мыли, были любители, которые ее вылизывали, прямо вот так, языком. Эти же мужики – такие выдумщики!

Сначала ее не хотели принимать в бордель, потому что несовершеннолетняя, пришлось записаться на год старше, потом, узнав, что она уже не девица (кто ж в семнадцать лет оставил бы ее в девицах?), мама Зоя расстроилась, но все равно объявила аукцион, и новая работница веселого дома заработала свои первые двадцать рублей. Ну а потом пошло и поехало, отбоя не было, иной раз сама выбирала, с кем идти. Хорошо жилось у мамы Зои: и сытно, и чисто, и удовольствия океан. И люди приходили порядочные: купцы, чиновники, которые в городской управе, коммерсанты заезжие, а гимназистам она отказывала, и мама Зоя не журила ее за это, денег платят мало, и удовольствия от них никакого, все спешат, суетятся, скорострелки мелкие.

Но в принципе грех жаловаться, она и сейчас устроилась получше своих подруг, которым пришлось вернуться в свои деревеньки. Пахом Ильич, управляющий гостиницей, выделил ей комнатушку над вторым этажом, оттуда весь угол Большой улицы виден, и она устроила там себе очень миленькое гнездышко, с кроватью, ширмой и тазиком для мытья. Правда, приходилось Пахома Ильича за это ублажать, но только ручкой, и редко – старенький он уже. Зато позволяет, чтоб к ней приходили старые знакомые, и долю за это не требует. Ей уже девятнадцать, а зарабатывает она, пожалуй, больше, чем у мамы Зои.

Но что произошло с этими еще вчера такими обходительными мужчинами? Как будто белены объелись. Ходят злые, неухоженные, плохо пахнущие и невоспитанные. Постояльцев в гостинице все меньше, а если кого присылают из уездного комитета, так те и вовсе не платят за постой. Пахом Ильич жалуется: если и дальше так пойдет, придется искать новую работу. Их и осталось-то всего пять человек: сам Пахом Ильич, две горничные, истопник, который и плотник, и слесарь, да Степа, который днем в приемной сидит, а как стемнеет, мчится домой под бок к женушке.

Сегодня в приемной ночевала Ляля, была ее очередь. Дверь гостиницы крепко закрыта, постояльцев – всего-то три человека, кто ж в такое время ездит, война повсюду, ночь ожидалась спокойной. Однако под утро с северной стороны раздались сначала далекие нестрашные выстрелы, которые скоро перешли в настоящую канонаду. Ляля вскочила, схватила со стойки керосиновую лампу, подняла фитилек и подбежала к окну. Темень, ничего не видно, только от стекла отражается огонек. Из коридора послышался топот ног, это постояльцы, все трое, торопливо одеваясь, бежали к выходу, схватились за дверь, задергали.