Сама она уже и не помнила, когда в последний раз к ней прикасался мужчина. Кажется, это было еще до ее смерти, когда стройное женское тело не разрезали на куски. Она смутно помнила жесткие волосы и бледную кожу, которая пахла бредом и нетерпеливым шепотом, и прикосновения длинных пальцев, и безумный взгляд серых, почти бесцветных глаз. Как давно это было? Вечность назад? А ведь совсем недавно она помнила так остро, что воспоминания жгли, словно тысяча ос. Порой его густой мужской запах приходил к ней во снах и тогда она просыпалась в слезах. Они капали на стол, прямо с ее оторванной от тела головы.
Бывали времена, когда они хотели содрать с себя кожу, обменяться ей друг с другом и укутаться, словно в одежку. Смешать кровь и пустить по одной вене, чтобы раствориться друг в друге окончательно… Нэнсис помнила, как ей не хватало воздуха, когда он душил ее, и как она шумно впускала воздух в легкие, когда он отнимал ладони от ее горла… тогда она снова дышала им, жила им, пробуя родной запах на вкус вместе с новой жизнью, а потом сама его душила.
Руки ее были намного слабее, и пальчики впивались в крепкую шею почти не причиняя вреда, но она душила его долго, и он ни мгновение не сопротивлялся. Когда он умирал, то улыбался, и она видела восторг и восхищение в его глазах. Да, он был счастлив в этот момент, и когда он перестал жить, она вдохнула в него жизнь горячими алыми губами, и завела его сердце теплыми ладонями. Теми самыми, что еще мгновение назад перекрыли ему воздух. «Мы убьем друг друга, – говорил он раз за разом. – Это больная любовь». И каждый раз она соглашалась с этим утверждением, и каждый раз они продолжали…
«Мы изначально были больны». Каждый по-своему. Но – больны. Никто не сопротивлялся этому выжигающему нутро чувству. Такое пламя должно было вспыхнуть и погаснуть за считанные месяцы, но это продолжалось долго, изо дня в день, из месяца в месяц, из года в год. Оголяло нервы и било по живому, и они болели вместе, до тех пор, пока болезнь не поглотила их, став абсолютно неизлечимой. И каждый раз они ходили по краю, и каждый раз умудрялись выжить. Им не хватало совсем немного, чтобы стать единым целым. Им всего лишь мешали тела.
– Вам необычайно повезло, – молоденькая медсестра наложила Дэвиду больше десяти швов, ровно по длине раны, тянувшейся от локтя до запястья, – Осколок разрезал мышцы прямо вдоль, не доходя до кости. Надо же… не задето ни одного большого нерва. Сухожилия тоже целы. В моей практике такое встречается не часто. Да вы просто счастливчик.
Странная, однако, у него удача. Любой другой везунчик на его месте отклонил бы эту раскаленную пластину одним только взглядом, она вонзилась бы рядом, буквально в нескольких миллиметрах от кончика носа и угрожающе шипела, но не причинила бы никакого вреда. Вот настоящая удача. А сейчас у него на руке порванная кожа, раскуроченное запекшиеся мясо, которое пахнет кровью и еще чем-то жареным и вкусным, отчего его начинало тошнить. Ему достаточно и бедняги Барри. Не хватало еще, чтобы он чувствовал слюноотделение на самого себя, хотя Дэвид был достаточно голоден.
Наверное, Дэвид ощущал бы отвращение гораздо сильнее, если хотя бы немного чувствовал рану. Но он не чувствовал. И вовсе не из-за того, что главные нервы не были повреждены, и сухожилия целы. Полет Миражей заморозил его нервы, и Дэвид удивлялся, как еще может двигать рукой, если ничего не чувствует. Скорее всего, ему уже не попасть по цели, если вдруг придется стрелять.
