– А сейчас тебе приятно? – тихо осведомился Кубик.
– Совсем нет. Вокруг пустыня и ни одной удобной кровати. Это расстраивает.
– Что значит расстраивает?
Дэвид задумался.
– Это, как если бы солнце сильно-сильно светило, и ты вкусно питался, но вдруг появилась туча и закрыло его от тебя.
– Ооо… – протянул Кубик. – Ужасно, что в пустыне нет удобной кровати.
– Мне нравится, когда ты просыпаешься, – улыбнулся Дэвид. – Только нужно быть смелее. Не молчи, если тебе хочется со мной поговорить.
– Дэвид сказал, что нельзя говорить при его начальнике. Нельзя, чтобы кто-то узнал обо мне на работе.
– Так ты поэтому молчал? – почесал затылок Дэвид. – Надо же, я и забыл. На такой работе как эта можно разговаривать. Моему временному начальнику, видимо, плевать на окружающих, и тем более на какой-нибудь говорящий Кубик. Он только и делает, что думает о разгадках. Никогда не встречал такого… – тут Дэвид задумался, потому что Андрея нельзя было назвать самовлюбленным. Как может человек любить себя, если все его мысли занимает какая-то полумертвая женщина с рыжей гривой? Он даже заставляет себя думать, как она. Куда это годится? Так недолго и с ума сойти. Тогда себя и не полюбишь толком. – …никогда не встречал такого безразличного ко всему человека. Он ничего не ценит, кроме своих дурацких разгадок. И Кубика ценить не будет, он даже тебя не заметит.
– Мне должно быть обидно? – спросил Кубик.
– Лучше всего, если тебе будет никак, – Дэвид посмотрел на небо – там летали дроны, а между ними, высоко в небе, парил орел. Судя по тому, что он не проявлял агрессии и совсем не собирался охотиться на дроны, он тоже был механическим. – И все-таки здоровенная была эта змея. Испугался? Я быстро бежал, и извалял тебя в пыли.
– Было весело, – Кубик заиграл разноцветными гранями. – Грустно только, что тебя ранило и тучи закрыли твое солнце. Да, грустно. Это правильная ментальная связь.
Иногда Дэвиду казалось, что чувства у Кубика все равно что игрушечные. Совсем несерьезные. Одно время разум мог догадаться как правильно жить, а в следующее мгновение напрочь забывал об этом. Дэвид даже не был уверен, что он ощущает по-настоящему. Что его грусть – это грусть, а радость – это радость. Ему хотелось, чтобы все было по-настоящему, натурально, и Кубик научился чувствовать. Пусть и не по-человечески, но хотя бы по-птичьи, или как-нибудь по-другому, и обязательно как у того, кто был рожден.
«Зато его страх самый что ни на есть настоящий. Я точно знаю, страх у всех одинаковый». Возникал ли он от недостатка солнца или от ожидания смерти? Ведь когда сладкие лучи заканчивались, заканчивалась и энергия. Быть может, Кубик испытывает боль, когда голодный. Дэвид испытывал – у него крутило живот и иногда покалывало в пальцах, однажды его даже затошнило и в глазах появились разноцветные мушки. Значит, Кубик точно живой.
Забавное дело. Когда заходит речь о радости, Дэвид сомневался, реальная ли она, а когда подумал о страхе и боли, то сразу понял, что в этих чувствах нет ни капли вранья. Они были настолько тяжелы и осязаемы, что их можно было положить в ладонь и взвесить. Особенно страх смерти – у всех живых существ он есть, и такой сильный, что не требует никаких доказательств. Тяжелый и тягучий, как липкий сон, в котором пытаешься убежать от монстров, поднимая свинцовые непослушные ноги.
Ну раз так, и Кубик живой, ему обязательно нужно найти какие-нибудь подходящие ноги.
