Егор – причина, по которой она тянула с увольнением. Хватит себе врать.
После разговора со Славой у Насти вошло в привычку ежедневно мониторить информацию о Маргарите и ее семье. Маргариты было много везде. Похоже до смерти дочери она не отказывала себе в удовольствие блеснуть в обществе. Появлялась она на людях и после ее смерти. Все такая же эффектная, стройная, элегантная, но облаченная теперь в черные наряды, которые, надо отметить, лишь подчеркивали ее хрупкость, ранимость, глубину горя. Совершенство ее горя.
«Я хочу, чтобы ее в этот день окружали только самые красивые люди».
После преображения Настя не стала красивой. Но красивой не была и Света. Покойная была далека от того образа, который создали художники на многочисленных портретах, пытаясь убедить, что их творения правдивее оригинала.
Фотографий Светы в сети почти не найти. Настя искала их особенно рьяно, надеясь найти исчезнувшие со стены свадебные портреты и понять, наконец, что же ее так взволновано и насторожило.
Но оказалось, что Света не зарегистрировалась ни в одной социальной сети. Все, что удалось обнаружить, это несколько официальных снимков с мероприятий, которые устраивал журнал.
И ни на одном из них не было Егора. Как не нашла она его и на странице у Маргариты, пролистав ее до дня основания.
Как не нашла она его в толпе скорбящих на похоронах жены, обнаружив в сети один-единственный внешне бесстыжий, снятый украдкой, но на самом деле тщательно спланированный и отрежиссированный снимок с похорон.
И все же именно из-за Егора Настя откладывала свое увольнение, день за днем убеждая себя, что дело в деньгах. Что глупо отработать две с половиной недели, включая сверхурочные за ужин, и уйти, не дождавшись хотя бы аванса.
А тут еще и Люба удивила ее, задержавшись на кухне после того, как остальные, отобедав, разошлись по своим делам.
– Я видела твои работы. Неплохой слог, мне понравилось. Я подумаю, какую статью смогу тебе поручить.
– А Маргарита не будет против?
Люба скривила рот. Ей не сказали, что не всем блондинкам идет капризный рот.
– Мы договоримся.
И все же за несколько дней до годовщины, Настя несмотря на все доводы разума и чувств решила бежать без денег, не попрощавшись и не сообщив о своих намерениях никому, включая Любу.
По факту ничего особенного не произошло. Настя заканчивала мыть кабинет Маргариты: протерла пыль, портрет Светы, убрала успевшие завять без воды тоскливые ромашки, потянулась тряпкой к подоконнику и услышала за спиной возглас.
– Света, ты здесь?
Она оговорилась, она говорилась. Она просто оговорилась. Но сколько бы Настя не повторяла эти слова по дороге домой, убедить себя не получалось.
Она выронила тряпку, и та упала на кресло Маргариты как клетчатая шаль, мелькнувшая из-за спины главного редактора. Маргарита стояла в дверном проеме. Она, кажется, даже не заметила, что назвала Настю именем покойной дочери.
– Я уже ухожу, – подхватив тряпку дрожащими руками, отозвалась Настя.
– Поторопись, у меня возникли дела.
Настя взяла пылесос, прошла мимо Маргариты, мимо клетчатой шали и на мгновение заглянула в проницательные старушечьи глаза с короткими, торчащими, как ёршики из детского набора для рисования, серыми ресничками. «Я знаю, что ты задумала», – сказал ей этот взгляд. – «Не надо так, ой, не надо».
Настя испугалась и опустила глаза. Маргарита в отличие от своей пожилой сотрудницы ничего не заметила.
