«почему Чехов не написал романа … Толстой еще мог быть уверен, что, пока он пишет «Войну и мир», все не изменится настолько, что человек потеряет свое место в мироздании. Чехов такой роскоши позволить себе не мог. Но обстоятельства болезни, конечно, главная из этих двух причин».
Но предполагал же Достоевский второй том “Братьев Карамазовых”. Болел, замыслил, не успел. Думается, что объём главных произведений у писателя соотносится с тем форматом личных отношений, в которых он живёт. У одного – длинный брак на годы, на фоне иных менее значимых связей, как “Война и мир” со сложной структурой, главным и побочными сюжетами, даже и: “к ветхозаветному типу я бы отнес некоторые тексты Толстого”. У другого – многочисленные короткие связи, как рассказы и пьесы. И сверхъестественный “Дом с мезонином”, словно библейский текст для религиозных людей “написан Святым Духом” – не человеком, но врачующим, лечащим.
Если посмотреть ретроспективу произведений одного писателя, то помимо литературной истории будет и история его души, личностного, духовного и душевного развития. Эта динамика личности воплощается в творчестве и встраивается в конструкт, который им освоен в реальной жизни – в короткие встречи, в семейную сагу, в сценарий или пьесу с шаблоном сцен, вмещается в уже раскроенный по фасону и размеру формат. Способы контактировать с людьми и удерживать отношения отражаются в структуре текста так же, как в почерке, “единственном способе перечеркнуть одиночество” – через межбуквенные соединения, расстояния между словами, расположение на листе и т.д. Не избежать писателю своего психотипа, данного природой способа любить – потому, бывает, и оказывается он непригоден для “библейского кодекса русского языка”, если у него “нет эмпатии к своим героям”, будучи даже гениальным “совершенным модернистом”.
–
«… Кажется, будто прошлое не истекло, а припрятано», и моё откликалось.
Бабушкины словечки – помню, как слушая её, думала: записать бы, так точно, и больше ни от кого не слышала, было ощущение ценного, уникального. Но я не собиралась быть филологом, как моя подруга, рассказывающая о фольклорных экспедициях. А сейчас, когда всплывает какое-нибудь, мелькает: записать хоть эти оставшиеся крохи, и снова – не важно, лень, не сподручно. Может, теперь, прописав эти порывы, что-то зафиксирую.
У рассказчика в сарае белуга на козлах и чёрная икра в тазах. Дом моего детства был заселён работниками речного порта, сосед регулярно плавал с инспекцией и привозил её из Астрахани, семья его едва успевала распродавать, холодильники были небольшие. И в нашей морозилке клейкий солёный брусок кг на два лежал всегда.
«Поднялся в Самарию» – есть родство с Самарой? Те сорок градусов в ней тоже – каждое лето непременно.
Смысл быть узнанной внуками бабушкой: “чтобы их взрослый мир оказался населен добрым и умным призраком” её – согласна.
А что-то не сошлось: «в музее в Переделкино»; “застукал жену с пожарником”, “здесь нет почти дорог”, “Хрусталёв, в машину!”, очеловечивание кафе, “чье деревянное строение сотрясалось», своеволие с запятыми.
«В писательской жизни многое происходит по принципу отталкивания. Вот почему писатели совсем не критики – их методы объективации не годятся для взвешивания на весах истины” – обнадёжил: мне не даются рецензии.
–
Отклик мимикрировал и непроизвольно разделялся на части с привычным у меня пунктиром. У автора книги тоже разделены, тремя плюсами. Мои три минуса на его три плюса – совпало, хоть и не встроилось: у него с пробелами, а мои слились в одно тире, соотношение длин – почти золотое сечение. Читая “Тела Платона”, я попеременно общалась то с литературоведом, то с представителем мужского мира, то с философом глубинного одиночества, то с гениальным мыслителем.
