Меняется и семейная иерархия:
“Чагдар вдруг осознал, что он командует матерью, а мать ему подчиняется. В свои неполные восемнадцать он принял на себя роль старшего мужчины при живом отце и старшем брате – так распорядилась судьба”,
“Немыслимо при живом муже женщине распоряжаться детьми. Но времена настали лихие”,
“Чудная пошла жизнь. Младшая невестка говорит за старшую. Жене предлагают учиться, не спросив мужа”.
Сын своевольно уходит в войско, не спросив у отца разрешения: “… что-то невидимое, но доселе незыблемое в укладе жизни пошатнулось”, он и женится уже по-другому: “откладывать женитьбу было нельзя, вокруг Цаган стал увиваться заведующий райземотделом, снабжавший её свежими номерами журнала “Крестьянка”.
Из доминирующей в партнёрскую семья трансформируется с разной скоростью: герой кидается разделить домашнюю работу с женой, а брат ему не позволяет это делать – одному в доме нужен партнёр, другому – подчинённый исполнитель. Отец и сыновья – то один в силе и на коне, то другой. То их сближает нежность и надежда друг на друга, то они отдаляются с обидами и разочарованиями.
Есть в романе чудесное – гадание на спичках, устоявшиеся и импровизированные ритуалы, трёхлетний затвор монаха, его сидение в неподвижной позе и исчезновение, уход “в тело света”, тень от храма. Сила ритуала: “В поклонении большая мощь”. Посильнее мифологического защитника веды – братская забота, спасает без ответной благодарности. А ещё, как волшебство – тушка байбака и предложение со свёртком.
Много бытовых подробностей: большие клетчатые шали – помню такие у прабабушки в деревне, “Чай был жирный и густой, щедро заправленный мукой и и салом, и , выхлебав по три чашки, все разом осоловели”. Некоторые устаревшие слова с разъяснениями внизу страницы (кильдим – беспорядок) на удивление оказались в употреблении.
Название романа состоит из имени героя, поэтому логично полагать, что выбор, использование и метаморфозы имён здесь носят символическое значение. Имя – одно из составляющих идентификации человека, в нём информация о национальной, семейной, половой, религиозной, сословной принадлежности. П.А. Флоренский писал, что дать имя предмету – это символизировать, признать существующую связь внешнего его выражения и внутреннего содержания. Через это вербальное средство общения могут выражаться межличностные отношения.
Когда маленький Баатр (дед) перечислял заученные “семь колен” своей семьи, он называл лишь мужчин с их доблестями и славой. О своём поколении упомянул: “Я … второй сын табунщика,” о старшей сестре ни слова. Женихом он так и не узнал, как звали его невесту:
“А зачем? Завтра ей всё равно имя поменяют. … Я её по имени звать не буду. Это стыдно, когда муж жену по имени кличет. Жена обращается к мужу ”Наш человек” али “хозяин дома. А если ей от меня чего надо, просто крикнет “Эй!” … У нас вовсе имена старших произносить нельзя. А муж – он над женой старший”.
Так же, “Эй”, звал потом сноху свёкр.
Постепенно детям стали давать новые имена в честь героев эпоса, которые “в прошлом были сакральными, никто не осмеливался присваивать их своим детям”. Недавно я наблюдала на детской площадке три Евы – выросло поколение мам, для которых это имя уже не олицетворяет первородный грех и обнаженное тело, Адама и Бога, картины Буонаротти, Брейгеля Старшего, Босха, Дюрера, Тициана, Рубенса и других с её изображением, как охранный запрет на упоминание всуе.
