Незаросшая… - страница 22

Когда поставил кадку в кустах, во дворе уже было светло, и там, в раздзивилловском парке трещали и бахали пулемёты.

С улицы могли заметить, что Цвирка бегает по двору Канторовича. Нужно было кончать, но остановиться, когда из-под соломы в сарае он достал только один добрый кожух, когда ещё не вынес новый хомут и чересседельник, было невмоготу.

Кто-то стукнул крючком калитки.

«Ишь ты, вороньё слетается… Наверное, Шулейка, что живёт напротив».

Цвирка схватил кусок глины и бросил в кусты сирени, что росли у забора с улицы.

Серая фигура низкорослого мужчины шмыгнула на улицу, и калитка с прилаженной пружиной, гулко ударившись о столб дубовых ворот, захлопнулась за ним.

«Шулейка…. Кривоногая свинья. Мало того, что нахапал в большевицких казармах одеял и сапог, так что хватило бы на целую роту, так нет, ещё бы хватал и хватал, холера».

А в парке всё стучал и стучал пулемёт: так –так, так-так-так –дррр, так– так-так….

«А что если вернётся Канторович? Нет, оттуда никто не возвращался…»

В соседнем хлеву замычала корова, хорошая, ещё не старая корова.

«Кому же она достанется?»

Пошарив в кармане, Цвирка достал кожаный мешочек с самосадом. Свернул самокрутку и, прикурив от зажигалки, сделанной из патрона, уселся на тяжёлую колоду. Серая сука, положив морду на вытянутые лапы, внимательно смотрела на него.

– Пошла вон…. Привязалась, зараза.

В парке затихло, и всё сразу будто вымерло. В хлеву Канторовича загремели вёдра, зашуршала солома. Цвирка вздрогнул и прислушался.

«А что если Канторович стоит сейчас где-то рядом, или по комнатам его бесшумная невидимая душа бродит, бродит и смотрит на раскрытый настежь шкаф, на сундук, до дна выпотрошенный им, его соседом Цвиркой? Хотя он и еврей, но у него должна же быть душа. Нет, Канторовичу всё это уже ненужно, и если б он, Цвирка, не взял, то утянул бы Шулейка или полицаи».

Сколько помнит он себя, столько и Канторовича. Ещё при покойнице матери, когда он был болен, а их корова стельной, старая Канторовичиха приносила им молоко просто так, даром, и руки у неё были маленькие, натруженные, в чёрных прожилках от въевшейся грязи.

Только после обеда приехали подводы с полицейскими и стали грузить добро Канторовичей. Крутился здесь и Шулейка. Помогал вытаскивать узлы, шкаф, изъеденный червём.

Через пару дней Шулейка записался в полицию и перешёл жить в дом Канторовичей, оставив свою маленькую подслеповатую хату сестре.

Как-то утром Цвирка, выйдя на крыльцо, увидел, что возле лаза стоит Шулейка.

– Чего тебе?

– Ничего. Смотрю, как ты вылупил тут доски, когда таскал барахло Канторовича, – сказал Шулейка и подмигнул ему.

– А ты что, видел, жук косолапый?

– Видел – не видел, а только кроме тебя, твою мать, некому тогда было доски выламывать!

…..

Теперь, почти год спустя, Шулейка стоял перед ним с винтовкой в руках, за кругленьким немцем, и, осклабившись, опять подмигивал ему.

– Ну что, Цвирка, помогли тебе твои поляки?

– Какой я поляк?! Я только католик! Я католик, пресвятая дева Мария, да смилуйся же ты над нами! И деды мои были белорусами, и прадеды. Ну немного, может быть, литовцы… Ну какой же я поляк, если пан бургомистр ещё до войны назвал меня «быдло». Раны Иисуса! Умоляю вас, панове, скажите им, что я не поляк, я только католик…

Рядом с Цвиркой стоял Бурдейка.

– И ты тут…

– А что, ты – лепше? – спросил он у него по-белоруски.

– Я думал, только поляков….