Незаросшая… - страница 27

– Совсем как человека с постели подымаешь….

– Ну-ну, ты, давай подсоби лучше.

До улицы всё обошлось спокойно. Корову привязали к розвальням, и Иван, усевшись спереди, звонко хлестнул застоявшуюся лошадь длинными вожжами.

– Подгоняй сзади. Надо скорей отъехать, пока Подоматька не спохватился.

– А Роман?

– Догонит. И так застоялся жеребец.

Роман и вправду догнал нас через полверсты. Мы приостановили лошадь у старой берёзы. Иван, матерясь и кляня весь свет, во главе которого, по нашему мнению, стоял всегда Саболенка, стал сворачивать цыгарку.

– Ты что, сдурел? За версту увидят! До леса доберёмся – там и закуришь.

– А я только цыгарку свернуть, чтоб потом не делать.

Тут и подошёл Роман.

– Что ж вы, заразы, не обождали? – сказал он мне, потому что Ивана боялся. – Еле догнал по снегу.

– Как там, не проснулся хозяин?

– Порядочек. Тишина как на кладбище.

– Это уж точно. А вот когда проснутся, ну и слёз же будет! Чтоб ты сдохла, окаянная! – Иван пнул сапогом корову.

– Она-то причём?

– Причём-причём! Вот сам бы остался с детьми без коровы – что бы ты делал? Хлеба-то у Подоматьки до весны не хватит… То и спасение было, что корову держал. Весной ведь и пахал на ней… Что он тебе – куркуль какой? Жеребец ты невыезженный!

– Ну-ну, чего ты кипятишься? Я тебя, что ли, заставлял? А сам что ел бы? Подоматька как-нибудь выкрутится, а после войны государство ему отдаст.

– Отдаст! Держи карман шире. Где ж это государство возьмёт столько коров? Что оно их, на инкубаторе разведёт? Бестолковый ты, Роман! Только и есть, что одна рожа да сапоги новые. Может, государство и сапоги отдаст мёртвому Кондрату?

– Так ему же всё равно, а мне они к делу….

– К делу… Ладно, садись. До света нужно до леса дотянуть.

И вот мы едем в розвальнях к лесу и молчим. Молчим, потому что боимся этой дороги, боимся темноты и падающих звёзд, боимся этой чёртовой коровы, идущей, как совесть, за нами.

– Интересно, а что сейчас там? – говорю я просто так, чтоб отогнать страх ночи.

– Где – там? В Сейловичах?

– Нет, на звёздах.

– Не имел я хлопот! Наверное, тоже война. Все горит и горит, не затухая…

В лесу спокойней. Полицейские редко делают засады в нём. Да и сейчас, в начале 44-ого, они всё больше сбиваются в кучи по крупным сёлам, как и мы когда-то, затравленные ими, в лесу искали своих. Сейчас не мы, а они – вроде дичи.

Небо начинает светлеть. Из чёрной сосновой стены медленно выползают серые пятна, сереет дорога, и я уже отчётливо вижу склонённую коровью морду. Скоро дорога свернёт направо, запетляет между бором и перелесками, пока не упрётся у болота в одинокую сторожку лесника. Там мы оставим лошадь, а сами через болото пойдём к нашим землянкам. Мы своё дело закончили и, глядишь, к вечеру будем есть наваристый борщ, не думая о Подоматькиных детях. В конце концов, война. Мы не виноваты в том, что сегодня у кого-то отняли сиську.

– Стой! Кто идёт?

Нас как ветром сдуло.

– Стой! Буду стрелять! – кричит сиплый голос из серо-грязной тьмы.

– Свои. От Саболенки, – отвечает ему Иван.

Чужих здесь не могло быть. Видно, кто-то из соседей.

– Бросай оружие и выходи на дорогу!

– Это Кранцевич из Шестопаловского, – говорит Роман и выходит. – Эй, Кранцевич! Это я, Роман. Чего пугаешь?

Мы все выходим на дорожку. Первым подходит Кранцевич.

– Чего это вы к нам заехали?

– Как это – к вам? – спрашивает Иван.

Теперь я вижу, что не та дорожка. Значит, кобыла свернула не там, где надо. Кобыла-то шестопаловская – на «Дегтярёва» выменяли у них. Вот и пошла по знакомой дороге.