Развязывая шнурки, я почему-то подумал о том, что скажет на моих похоронах Покровский. Несмотря ни на что, он был единственным моим другом и многому научил. Я пытался понять его философию подчинения судьбы человеку. В ней что-то было, что-то важное и серьёзное, непостижимое для меня. Толик понял это важное, я – пока нет. Но ещё есть несколько минут, чтобы осмыслить теорию владения ситуацией и властвования над судьбой. Уверен, мне будет легче принять смерть, разобравшись в своих отношениях с фатализмом.
Сейчас я переступлю чугунную границу омерзительного для меня существования и чего-то неизведанно-загадочного, ожидающего меня под тёмным покровом водяной глади. Но если смерть – значит, смирение и покорность. Значит, судьба надо мной, а не я над ней.
Мама всегда спала чутко. Заслышав поворот ключа в двери, она накинула халат и вышла из комнаты:
– Что так рано-то?..
Я молча скинул кроссовки.
– Хорошо погуляли?
Не отвечая, я прошёл в комнату и ничком упал на кровать. Только никаких расспросов! Ради Бога, мама!
– Ты пьян, что ли? – она вошла в комнату и присела рядом на кровать. – Алкоголь – не лучшее средство самовыражения, поверь мне. Это примитивно. Так каждый может… – мама ласково провела ладонью по моим волосам. – Всю жизнь я тебе говорю, ты особенный, ты не похож на других. Это не для тебя… – мама коснулась моей влажной щеки. – Что это, Илюша?.. Ты плачешь? Что случилось?
Я не отвечал, и только с каждым её словом становилось всё труднее и труднее сдерживать слёзы.
– Толик, да? Это он, скажи, он? Он тебя ударил, да? Бил? Тебе больно? Илюша, миленький, что случилось?
Я молчал и очень старался дышать ровно.
– Я позвоню его матери, я этого так не оставлю! Не можешь сам, я отдеру ему всё, что можно!
И тут я не выдержал. Слёзы словно прорвали большой накопившейся резервуар бурным потоком рыданий. Я уткнулся в плечо матери и, не в силах больше сдерживаться, разревелся.
Мама испугалась:
– Что случилось? Скажи мне. Что этот малолетний подонок сделал?
Я помотал головой и, глотая сопли, чуть слышно пробормотал:
– Это не Толик…
– А кто? Кто тебя обидел?
Рассказать матери правду я не мог.
– Меня ограбили…
– Ограбили? В клубе? – мама крепко прижала меня к груди и, стараясь успокоить, гладила по спине. – Разве ж можно из-за этого так плакать, дурачок!.. Господи, да чёрт с ними, с деньгами! Пропади они пропадом! Не смей, слышишь? Прекрати. Вот удумал! Пусть это будет самым большим горем в твоей жизни!..
Она искренне верила в это. А мне тогда казалось, что большего горя быть не может.
Сегодня назревает паршивый день. Я понимаю это, открыв глаза. Из окна ординаторской, насупившись, словно я – цель истребления, на меня косятся серые облака, тянущие за собой как тяжёлую артиллерию свинцовую тучу. Вероятно, её грозный вид должен привести меня в смятение, а если не поможет, нанести подлый мстительный удар по настроению. Я принимаю вызов и, отключив паникующий будильник в телефоне, встаю.
Первая атака хмурого утра отбита холодной водой и мятной зубной пастой. Включаю чайник и, прихватив на посту градусники, отправляюсь на утренний обход.
В четвёртой палате пациенты ещё спят, приходится их будить:
– Господа выздоравливающие, подъём! Проверка градуса здоровья.
Раздаю пробуждающимся пациентам градусники.
Один из них усмехается:
Лучше б ты его наливал, а не проверял!
– С утреца пораньше хорошо зашло бы! – смеётся второй.
