Читать онлайн Лариса Шубникова - Ни днём, ни ночью

1. Глава 1

– Хельги, дурень ты. И я с тобой дурнем стал. Ворогу, да в пасть лезем. Ныне в словенских* весях сам знаешь чего. Людей Хороброго* стращать идем? Чего молчишь, бедовый? Погибели ищем? – крепкий бородатый мужик прищурился, выспрашивал.

– Ты сам в мой десяток подался, чего ж теперь спохватился? Оставался бы в Новограде, да в теплой клети. Молодуху какую сыскал, она б согрела тебя, – Хельги оправил тяжелую варяжскую* опояску и крепко ухватил поводья: шли верхами от княжьего городища вдоль Волхова уж не один день.

– Постыло, невесело. Не хочу помирать в дому, лучше уж при тебе, полоумный, в чистом поле, да с мечом в руке! – Звяга стукнул по колену кулаком, какой виделся не меньше дитячьей головы.

От его окрика тяжелый коняга пряднул ушами и заплясал под дядькой. Звяга принялся ругаться, с того и лошадь его приземистая заметалась, едва не уронив седока в дорожную грязь, жирную и обильную после весенних дождей.

– Дядька, ты глотку-то не рви, – Хельги хохотнул. – Про тебя я все знаю, с того и взял с собой. Звяга, наказ у меня от полусотника по словенским землям прогуляться. Вызнать, как привечают дружинных Рарога*.

– А чего молчал? – Звяга почесал в бороде. – Добро, прогуляемся. Полотно уж соткано, где головы сложим, то уж давно известно. Гляди веселей, Хельги Тихий.

– А когда было иначе? – Хельги подмигнул, улыбнулся широко да белозубо, а миг спустя, прищурился, увидав вдалеке развилку, какую помнил уж десяток зим.

– Ты что? – дядька унялся и глядел теперь на Хельги боязливо. – Что с рожей-то? Опять девчонка та? Раска? А я знал, знал, что не просто так тебя понесло к словенам! Олежка*, сколь знаю тебя, а ты всё о ней. Ты ж, дурень, не ведаешь, жива ли она! А ну как муж свел в другую весь? Что лупишься? Ей сколь зим-то?

– Ныне уж… – Хельги задумался, пригладил низко соскобленную бороду, – семнадцать… Мне двадцать первая пошла, а Раска тремя зимами младше.

– Тому уж десяток зим, Олег, – дядька голосом понежнел. – Вспомнит ли тебя? Встретила семилеткой сопливой, а стала девкой. У дитяти-то память коротка, а у девки – тем паче.

– Не вспомнит, так и пусть, – Хельги свел брови к переносью. – Я зарок ей дал, я его сдержу. Звяга, она живь мою спасла. Через нее не ушел по мосту в навь*, через нее и в Ладогу* попал.

– Будет тебе, – Звяга засопел. – На драккар варяжский тебя Ивар посадил, сжалился. Помнишь, нет ли?

– Все помню, дядька, – Хельги нахмурился, с того взгляд его стал сизым, да с изморозью.

– Помнит он, – Звяга управился со своей лошаденкой и повел ее вровень с Хельги. – Сколь зим, а все не обскажешь, что за Раска такая. Всякий раз ее поминаешь в огневице. Чем зацепила тебя малая?

Хельги махнул рукой на докучливого Звягу и отвернулся. Молчал, оглядывался то на лесок хилый, то на воев своих, каких взял в дорогу. За спиной Хельги Тихого стояли три десятка русов, но ныне вел с собой не боле половины. Оно и верно, к чему пугать словен большим-то войском, да на их землице?

Дело у Хельги непростое: глянуть как примут веси варяжского руса, как посмотрят, и что прокричат вослед. Словенские завсегда стояли за Водима Хороброго, от северян носы воротили. С того и бодались всякий раз с пришлыми варягами, да поминали дурным словом нового князя с Рарогом на доспехе.

Промеж всего, у Хельги и иное на уме было, да такое, к какому шел долгонько, для какого последний десяток зим не жалел ни живота, ни рук, ни меча, ни топорика. Сколь щитов развалил, сколь друзей предал огню – не счесть, но вернулся туда, где крепенько засел его обидчик. Хельги знал, что вскоре ворог его даст ответ за все: за матушку посеченную, за отца, повешенного на березе, за братьев и сестрицу, сгоревших заживо в родном дому.

Хельги обиды не нянькал, ярость в себе взвивал, ту, которую дарит Перун Златоусый – злую, долгую, такую, какой позабыть нельзя, да просто так из головы не выкинуть. С того и носил парень на своей руке не руну варяжскую, а птицу Рарога – огневую, крылатую. И ни на миг не забывал, что словенин, пусть и под щитом князя Рюрика.

– Чего притих? Ты, Олег, нынче сам не свой, – ворчал Звяга. – Про Раску-то обскажи!

И снова Хельги промолчал, зная, что такого не обскажешь.

В страшный день, десять зим тому, Олег лишился и родни, и дома, а с ними и всей веси, какая была под рукой отца. Светлые боги сберегли его живь, но оставили одного в морозную ночь, да в сугробах в тонкой рубахе, прожженных портах и поршнях* без завязок. Хельги по сей день не ведал, как смог пройти через лес, добраться до малой веси, да привалиться к заборцу хлипкому, не осилив десятка аршин до ворот незнакомого подворья. Сидел на снегу, поминал Златоусого, просил живи для себя, чтоб стать сильным и наказать ворога, кровь его увидеть на своих руках, тем и унять горе тех, кто до времени ушел за Калинов мост. Просил удали, а получил девчонку махонькую с ясными глазами.

Хельги вспомнилась и рубашонка ее, и потертый кожух*, и косица – толстенькая, долгая – и светлые глаза. А еще голос – тоненький, писклявый, но сердитый.

– Чего расселся? – она подошла к невысокому заборцу. – Живой, нет ли?

– Живой, – прошептал и голову опустил, будто сил лишился.

Через миг услыхал рядом шажки легкие да хруст снеговой:

– Озяб? Почто в зиму-то телешом? – девчонка присела рядом с ним, заглянула в глаза. – Ты откуда, чьих?

Хельги подумал тогда, что уже ничьих. Ни семейства, ни дома, ни родни: ватага Буеслава Петеля вырезала весь подчистую. С того и засопел слезливо. Иным разом не стал бы при девчонке-соплюхе позориться, но горе подломило: нынче всего рода лишился.

– Сирота? – ее глаза распахнулись на всю ширь, а в них будто и небо чистое, и ветер вольный. Тогда и понял Хельги, что девчонка шальная, бедовая.

– Как звать-то тебя? – она тронула его плечо ладошкой.

– Олег … – раздумал малый миг, но не смолчал: – Из Шелепов.

– Велес Премудрый! – девчонка ахнула и прижала ладони к щекам. – Дядька Ждан обсказывал нынче, что Шелеповскую весь спалили. Твоя, нет ли?

– Моя, – вздрогнул и привалился тяжко к заборцу.

– Ой, мамоньки! – девчонка всплеснула руками и подалась к нему. – Вставай, вставай, сердешный! Сведу тебя в клетушку, там стенка-то теплая, угреешься.

Хельги невесело ухмыльнулся, вспоминая, как послушно потащился за девчонкой, как тяжко шагал, как ныли и противились озябшие ноги.

У малой неприметной дверцы Хельги опомнился:

– Как звать тебя? Куда ведешь?

– Раска я, Раска Строк. Приживалкой на подворье по сиротству, – она крепенько подтолкнула его в спину. – В уголку прячься и сиди тихонько. Тётька Любава увидит, ухи открутит.

Раска усадила парнишку на тюки с мягкой рухлядью, накинула на него старый потертый кожух:

– Оголодал? – и смотрела ясными глазами, да со слезой.

В ответ Хельги помотал головой и припал к теплой стене тесной клетушки, согревая озябшие руки.

– Врешь ведь, – Раска уселась рядом. – Как так есть не хотеть? Иль тебе чужой кусок горло дерет? Дуралей ты, Олежка. Нынче не поешь, завтра может и не перепасть. Ты сиди тут тихо, как мыша, я хлебца принесу. Слышь? И репки пареной. Я б и молочка дала, но тётька Любава дюже глазастая. Вмиг разумеет, что я взяла. Она жадная, аж до икоты. Ништо, я тебе взварцу теплого дам. Будешь взвар, Олежка?

Хельги вспомнил, как Раска протянула тощенькую ручонку и погладила его по голове. С того и слезы навернулись горькие: девчонка сама приживалка, да маленькая, худенькая, глазастая, а его пожалела. Взвыл, не сдюжил. А Раска поморгала, поморгала, да и сама заскулила тоненько, как щеня.

– О-о-ой, сиротка-а-а-а, – причитала ясноглазая.

А Хельги наново провалился в горе, потянулся к девчонке, обнял ее и ткнулся носом в тощенькую шею. Она и не оттолкнула, сама обняла, притулилась к крепкому парнишке, плакала-сопела.

Сколь так просидели Хельги не помнил, но знал – с того сидения горюшка поубавилось. Раска-то хоть и тощенькая, а теплая. Отозвалась ему по-добру, утешила, как смогла.

Много время спустя, девчонка закопошилась:

– Пойду за хлебцем, – вздохнула, – одежи тебе какой нето сыщу. Вольшу попрошу, он добрый.

– Не говори никому, что я тут.

Хельги хоть и в горе, а разумел: узнают его, Буеславу скажут. Чай, не простой, сын Добрыни Шелепа, а, стало быть, кровный враг обидчику. Таких живыми не оставляют, себе дороже.

– Вольша хороший, – Раскины глаза сверкнули зло. – Сбежала б из этой клятой домины, да его жалко. Обе ножки приволакивает. Мамка моя, когда живая была, говорила, что не жилец он. А я говорю – жилец! Я его обниму крепко и не пущу в навь!

– Тебя не спросят, Раска, – вздохнул. – Как боги порешат, так и будет.

– Еще чего! – взвилась девчонка, вскочила. – Не пущу, сказала! Он один у меня! Не отдам!

Хельги улыбки не сдержал, вспоминая Раскин взгляд: будто тучи набежали, заволокли теменью свет. Тогда еще не знал, что глаза ее, как небо над холодным морем, куда ходил он потом на драккаре с дружком своим, Ньялом. Его дом стоял на высоком берегу: куда ни глянь, везде вода да сизые камни. И еще ветер – сильный, злой, холодный. Воля: шальная, сладкая и вечная.

– Раска, чего лаешься? – говорил тихо, боялся, что услышат. – Тише будь.

– А ты не болтай о Вольше, – упрямая девчонка топнула тощенькой ножкой в теплом поршне. – В уголку ложись, усни. Я тебя сверху шкурой прикрою. Сейчас тётька Любава за водой меня пошлет, так вернусь и хлебца принесу.

Так и сделала: спрятала парнишку и вышла из клети, прикрыв крепенько хлипкую дверь.

И снова Хельги нахмурился, помня, как свернулся, обняв коленки руками, угрелся и дал волю злым слезам. Потом уснул: сколь горя не нянькай, а край приходит, усталость берет свое. Слаб человек, когда теряет опору.

Разбудил его в сумерках тихий шепот и сопение:

– Олежка, живой? – Раска склонилась над ним, отогнула край пахучей шкуры. – Я водицы принесла, умойся. Чумазый, вихрастый.

Она полезла в рукав и достала крепкий гребень, потянулась чесать ему волоса, да ласково так, жалеючи.

– Будет, – отмахнулся. – Уходить мне надо, Раска. Сыщут, засекут.

– Куда в ночь-то? Знобко на улице, страшно, – присела рядом и смотрела, как умывается водой из малой бадейки. – Я тебе хлебца принесла и репку. Взвар-то остыл. И вот еще...

Она потянулась к пояску бедному на рубахе, достала две резаны* и подала ему, опасливо глядя на дверь:

– Прячь, прячь скорее.

Тогда Хельги и догадался, что деньга краденая.

– Где взяла? – насупился.

– Где взяла, там уж нет, – и она нахмурилась. – Бери, говорю. Уйдешь, так без деньги плохо будет. Вольша сказывал, что от развилки обоз пойдет. Правит дядька Мал. Ты ему резану сунь, он и не спросит чьих. Еще Вольша сказал, что тебе надо к Волхову, там на ладьи всяких берут. И сирот, и безродных.

Она говорила с запинкой, будто повторяла за кем. Хельги понял – Вольша научил, а потом и разумел – прав он. Уходить надо куда-то, а не просто в зимнюю темень навстречу смерти.

– Как стемнеет, приду, – Раска приникла щекой к щелястой стенке клетушки, оглядела сторожко улицу.

– Ты ешь, Олежка, ешь впрок. Ночью на двор выведу, теперь никак. Дядья в дому, балагурят. Я щепань* принесу, веселее будет.

Хельги тогда и разглядел Раску, разумев, что таких еще не видал. На подворье Шелепов все девахи мордастые, щекастые и крепконогие, а эта – иная: личико узкое, переносье тонкое, брови ровные и долгие. Да и взгляд цепкий, будто не девчонка перед ним, а девка разумная. Не знал тогда Хельги сиротства, не понимал, как скоро взрослеет ребятня, какая осталась без родни, а иной раз – и без дома.