— Так она не одна была, — он все еще пытается скрывать, — и отчим…
— Когда она вышла из больницы, она написала тебе, — Алекс поднимается из-за стола, — тебе она пожелала сдохнуть. Если бы была причастна её мать — разве не ей Света бы адресовала эти свои пожелания?
— У неё ветер в башке, — Шубин тем временем будто пытается отползти назад от нависшего над столом Алекса, вместе с креслом, — мало ли что…
— Мало ли что могло её на это подвигнуть? — хрипло проговаривает Алекс. — Мало ли что взбрендило девушке после сотрясения? Например, захотелось ей поскандалить из-за неверного диагноза — это все сотрясение виновато. Не было ничего. Никого не было. И она никого не теряла! У неё память путается.
Он говорит это и через силу смотрит на врага.
Было в его жизни много неприятных уебней, и бандиты были, и мерзавцы, но вот такого уровня мудозвоны, бьющие слабых и неравных, всегда вызывали только невыносимую внутреннюю дрожь.
А Шубин — бледнеет, зеленеет, все больше покрывается разноцветными пятнами.
Кажется он понял, что Алекс уже все понял сам. И опровергать бессмысленно.
Света не просто так от него ушла. Не одна. Света выбрала жить для себя и для того, что зародилось внутри неё.
А этот мудозвон…
А этот мудозвон, побоялся что выплывший ребенок даже от бывшей любовницы уничтожит его политическую карьеру. И все организовал. И даже информацию о выкидыше у Светы из карты скрыли. Она это заметила, все поняла, кому спасибо сказать надо.
И уехала из города, что умер для неё окончательно.
Не удивительно, что за прошедшие пять лет она вообще ни с кем из родного, казалось бы, Саратова не связывалась.
— Ты… Ты не докажешь ничего! — рявкает Шубин, набираясь смелости. — Не докажешь. А её у нас сожрут, если вздумает вернуться.
Ну что ж, будем считать это за чистосердечное признание.
Осталось только детальки приговора обмозговать!
6. Глава 6. Заинтересованная
— Светик, ты вообще уверена, что это сработает? Моро на это клюнет? — Георгинчик скептически щурится, глядя на забитую дорогими тачками парковку. — Она совершенно не любит мыльных пузырей, надутых расфуфыренными женушками наших нуворишей.
— Не чади, это же моя ставка, — я неторопливо опускаю каблучки на асфальт, вылезая из мажористого Гошиного красного кабриолетика. Сегодня мне не до выкаблучивания, сегодня я — леди, а леди не вылезают из тачек не открыв дверей. Да и Гошик пришибет меня за пару пылинок на замшевых сиденьях его возлюбленного поршика. Кажется, за мазок помады он даже бросил единственную бабу, с которой продержался аж целый год в отношениях и по которой сходил с ума.
— Выставка эта — твоя ставка. А ты — моя, — парирует Георгинчик, этакое чудное видение в клетчатых штанишках в сине-зеленую клетку и черной рокерской кожанке. Коллеги стиляги-метросексуалы все еще носят полоску и пиджачки с заплатками на локтях, а Гошик уже настроен на рокерскую волну. Он прав. И эта клетка — в следующем сезоне её будут рвать со всех вешалок мира. От массмаркета и до магазинов высокой моды.
Я улыбаюсь. Конечно, чтобы достать приглашение на закрытую выставку, пришлось попотеть, одна я потеть не люблю — припрягла Георгинчика. Он у папы вырос крайне пробивным цветочком, может в пустыне горсть снега достать, правда для этого его нужно замотивировать.
Естественно, я не могла ему рассказать, что хочу проникнуть на выставку к Вере Сехмет, чтоб подрезать одного властного дядечку, который с чего-то взял, что может играть со мной на равных. Не может. Я не дамся. Такие уж у меня дурацкие принципы.
